Александр Казарновский

Отрывок из повести “Война план покажет”         

• Какая, спрашиваешь, печаль заставила меня по воле Аллаха покинуть родную Газу и переместиться в вашу холодную Германию? Ну что ж, Гамаль, слушай. Жил я себе в Шуджаийе, это предместье Газы, молился Аллаху, работал в школе, учил детей английскому языку. За двенадцать лет работы в школе ни разу ребенка  не ударил. Его  перебил подремывавший дотоле Гамаль:
• —  У тебя—то жена есть?
  — Была, — ответил Хамид, —  Красивая… Айя звали. 
• Одна? 
• Так ведь мне второй не надо. И три сына были — Мамдух, Ахдаф и Мухаммад. Нет, дома у нас своего не было. Так ведь последние девять лет — блокада, стройматериалы достать невозможно — все уходит на строительство бункеров да туннелей, а если что сыщешь, то стоит  бешеных денег. И дернул нас шайтан этот ХАМАС выбрать себе на голову! 
• На выборах-то, небось, за него голосовал?

— Конечно! Так ведь все за него все голосовали! Казалось так просто  : ФАТХ – сплошное ворье, а ХАМАС – честные верующие люди, кстати, собирающие огромные пожертвования для бедных,  ФАТХ интифаду проиграл, а ХАМАС выиграл. В Рамаллу и в Шхем, где правит Аббас, еврейские войска заходят, как к себе домой, кого хотят отстреливают, кого хотят арестовывают, а из Газы, где хамасовцы  «кассамами» пуляются, евреи и армию выводят и поселенцев силой изгоняют. Головой-то я понимал, что радоваться тут нечему, что от еврейских теплиц в их поселениях, да и от строительства в самих поселениях, мы ничего плохого не видели, только рабочие места, и это при нашей повальной безработице. И самое главное — мне было ясно, что оккупация это, конечно, плохо, но бандиты у власти, что у нас, что в Рамалле — куда страшнее. Так ведь понимать я понимал, но, когда на улицах ликование, когда ученики прибегают с шербетом и мухаллабией и поздравляют, когда жена приходит с работы, сияя от счастья, тогда волей-неволей заражаешься этим настроением, и ноги сами пускаются в пляс. Ну, а там уже и выборы были на носу. Это потом,  когда прошла эйфория, мы поняли, кого выбрали, да и то не сразу. Зато  со временем  поняли еще кое-что — что черные дни оккупации, когда можно было говорить, что хочешь, миновали, и теперь нужно держать язык за зубами, если не хочешь бесследно исчезнуть, как Али Суейф, выразивший во время разговора в кофейне сожаление, что израильтяне в две тысячи третьем, стреляя с воздуха, только ранили Исмаила Ханию*.

    Но жизнь продолжалась.  Рождались сыновья, взрослели ученики, появлялись седые волосы, выздоравливали люди, которых лечила Айя. К несчастью, в день, когда ХАМАСовцы стреляли с территории больницы, где работала Айя, туда заявился Мамдух — маму навестить. Вот и навестил. Я потом видел их обгорелые трупы — лежали у  ограды больничного садика. Ответным израильским ударом накрыло… Ты знаешь что такое хоронить своего ребенка? Ты заешь, каково отворачиваться, закусив губу, когда твои дети спрашивают: «Папа, а когда мама с Мамдухом вернутся?»

   День за днем евреи атаковали Шуджаийю. День за днем хамасовцы стреляли из дворов, из школ, из жилых домов, а евреи послушно отвечали им,  уничтожая давно покинутые бандитами ракетные установки, а заодно и мирных жителей, которых хамасовцы использовали как живой щит. Я удивлялся и тем и другим. Зачем евреям так подставляться? Неужели нельзя придумать что- нибудь другое, чтобы не идти на поводу у негодяев. Так ведь и хамасовцам я удивлялся. Ну хорошо, равнодушные репортеры, скороговоркой перечислив сколько ракет упало на территорию Израиля, направляют объективы камер на руины, из которых  торчат куски ржавой арматуры, на окроваленные тела и на летей с перевязанными обрубками рук и ног. «Так ведь найдется, — думал я, —  журналист, которому, как Уленшпигелю, пепел Шуджаийи стучит в сердце?» Что-что? Ах, кто такой Уленшпигель… Так ведь это герой романа одного бельгийского писателя, который… а впрочем, неважно. Важно, что рано или поздно появится такой журналист и крикнет на весь мир, что король голый, и расскажет всему свету о том, кто истинный виновник нашей боли, нашей крови, нашего пепла. Но журналист не появлялся, дома продолжали рушиться… И вот однажды я получил СМС, где израильтяне меня предупреждали, что наш дом находится в зоне обстрела и они просят нас немедленно его покинуть. Мы с  Мухаммадом и Ахдафом в чем были, влезли в мой полуразвалившийся «фиат» и поехали куда глаза глядят. Ах, если бы эти глаза поглядели в другую сторону, быть может, мои дети были бы сейчас живы. Так ведь недалеко мы уехали — квартала два или три проскочили, а там…  там — улица была перегорожена. Они выволокли нас троих из машины, затащили в четырехэтажный дом и погнали вверх по лестнице. А потом была крыша…

***

Самое удивительное, что на крыше не было никакой паники. Наоборот, казалось, там царит  спокойствие. Причем не апатичное спокойствие подчинившихся насилию людей, которым ничего не остается, как ждать своей судьбы, а живое спокойствие, смешанное с любопытством. Открылась чердачная дверь, и бугай в «балаклаве» и с хамасовской ленточкой на лбу вытолкнул на крышу коротко стриженного паренька, который держал на руках плачущего малыша, должно быть, своего брата. Понятно, что этих, как и самого его самого с Мухаммадом и Ахдафом, пригнали сюда насильно. Но вслед за ними на крышу с веселым визгом влетела стайка ребят лет четырнадцати — этих явно никто сюда не тащил. Тем более, что они сразу же, оживленно споря, начали делить между собой двадцатишекелевые бумажки, которыми им, очевидно,  заплатили за участие в акции. Справа стоял высокий рыжий парень и что-то беззвучно шептал, глядя в сторону израильской границы. На его скулах ходили желваки.

    — Папа, мы умрем? — вдруг спросил десятилетний Мухаммад.

     Хамид не успел ответить сыну, вместо него заговорил рыжий парень:

• -Умрем, но ЭТИ – он махнул рукой в ту сторону, откуда прилетел нависший над кварталами клинообразный дрон, – ЭТИ пусть знают, — мы их не боимся!
• -Умрем, но наша смерть послужит освобождению Палестины, — раздался чей-то голос в наступившей внезапно тишине. — Чем больше нас погибнет, тем больше во всем мире будет у нас поддержки!..
• И тем скорее евреи отступят, — добавил кто-то.

• Папа, давай не будем умирать, давай уйдем! — горячо зашептал Мухаммад, сжимая руку отца, а маленький Ахдаф весь как-то съежился, скуксился и всхлипнул. С другого конца крыши ему ответил плач того ребенка, которого принес на руках подгоняемый тычками в спину старший брат.

В этот момент дверь вновь открылась, и на крыше появилось несколько человек в комбинезонах и «балаклавах». Они тащили с собой пластиковые трубы, вроде тех, что обычно используются для водопровода или канализации. Три трубы, прижатые друг к другу стали стягивать изоляционной лентой.

   «Бросься на них! Помешай им! Не дай им это сделать!» — почти вслух прошептал Хамид сам себе. Не бросился. Не помешал. Позволил. Какая-то слабость сковала. А те  спокойно, даже не торопясь, доделали свое дело и двинулись к чердачной двери. И все это в полной тишине, прерываемой лишь гудением израильского беспилотника. Пусть гудит.  Пока гудит, евреи скорее всего стрелять не будут. Беспилотник это их глаза.

    «Бросься на них! Помешай им! Убей их! Умри сам, но спаси своих детей! И тех детей, что стоят на крыше, не подозревая о том, какая участь им уготована! И тех, зомбированных, что шепчут проклятия Израилю и сами рвутся умереть

       Хамасовцы были уже у самой двери, когда он все-таки заставил себя броситься к ним  с криком: «Стойте! Куда вы?! Выпустите нас!»

     И тут случилось странное. Тот, что явно командовал остальными, вдруг остановился, обернулся и снял маску. У него было круглое лицо, обрамленное аккуратно постриженной черной бородкой.

• Выпустить, говоришь? Погодите, бойцы, тут один просится его выпустить.

   Прозвучали эти слова обманчиво мягко, что дало сил крикнуть:

• -Всех, всех выпустите!
• -Всех говоришь? Гм… Всех — не знаю, а тебя, пожалуй, выпустим.
• -С детьми..

   Его, только что такой решительный, голос в одно мгновение превратился в умоляющий. Казалось, сейчас произойдет невероятное! В сердцах этих извергов, этих чудовищ, этих хамасовцев, вдруг проснулось милосердие, и сейчас они отпустят — пусть не всех, но его детей, его Ахдафа и Мухаммада!

• -Ахдаф, Мухаммад! — крикнул     он, протягивая к сыновьям руки.
• -Э, нет, так мы не договаривались, — заявил обладатель короткой бородки и наотмашь врезал ему кулаком по лицу. Боль от удара слилась с болью от осознания того, что его отрывают от  детей, а затем осознанием того, что его дети обречены. Сюда же вплелся крик Мухаммада: «Папа!» и рыдания Ахдафа…

   Затем все куда-то исчезло, лишь ступени, ступени, ступени, ступени.

   Кубарем пролетев лестничный пролет, утирая с лица кровь, он попытался встать на ноги. Короткобородый, легко сбежав по ступеням, схватил его за шиворот, отвесил леща, и Хамид покатился дальше. И дальше и дальше. Всякий раз, как Хамид останавливался на очередной лестничной площадке, чей-нибудь ботинок отправлял его в дальнейший путь. И так было, пока мордовороты не вышвырнули его на улицу.

    Вот тогда-то это и произошло. Небрежным жестом короткобородый вытащил из кармана пульт вроде телевизионного или от кондиционера. И нажал на кнопку. Послышался звук, похожий на звук реактивного самолета, когда тот пролетает над самой головой. Хамид посмотрел на небо. Вон та крученая белая нить посреди июльской синевы, нить, тянущаяся в никуда, да нет, не в никуда, а на восток, молча говорила: «Прилетит ответ, страшный ответ!  Прилетит ответ, страшный ответ! Прилетит ответ, страшный ответ!» Хамид рванулся обратно к подъезду. Скорее, наверх, наверх! Да, конечно, они заперли дверь, ведущую на крышу, но он выломает, высадит ее!..

    Кто-то из конвоиров подставил ножку, и под их хохот он распластался на земле. Перевернувшись на спину, он беспомощно наблюдал, как в жгуче-синем небе след от ракеты расплывается все шире… и шире… и шире…      

(7 оценок, среднее: 3,57 из 5)

Загрузка…