Влада Эмет

Отрывок из романа-новеллы “Weekend“  

БУДНИ И ПОДАРОК СУДЬБЫ

 

     На оконном стекле самозабвенно танцевала большая пучеглазая муха, восхищая своим слегка посеребренным сиренево-изумрудным блеском нарядного тела. Невесть откуда взявшаяся в это суровое время года, она, не зная печали, кружила, завинчивала незатейливые пируэты, при этом каждый свой танцевальный забег сопровождала звонким и задорным зудением. Знала муха только один звук «з», но это её, как видно, совершенно не огорчало, ибо зудела въедливо, остервенело, как зудит ранним утром за стеной соседская дрель. Песнь свою она повторяла снова и снова. Подперев ладонью щёку, навалившись грудью на стол, Нина смотрела на муху и думала, как мало этой мухе надо, чтобы вот так весело отплясывать в жарко натопленном помещении посередь лютой зимы.

     За окном на улице морозы. На днях они опускали столбик термометра аж до минус тридцати шести градусов. Теперь морозы немного спали, радио утром вещало, обещая днём минус тридцать-тридцать два. За окном было холодно, а в диспетчерской, где сидела Нина, теперь донимала жара. Натопленная ночным сторожем печь до сих пор с усердием попыхивала жаром. Нина разомлела, раскраснелась, сняла свою мохеровую светло- зелёную кофту, осталась в тоненьком белом в мелкий голубой цветочек сарафане. 

     «Как мало надо мухе, чтобы быть жизнью вот такой довольной. Коротка их мушачья жизнь: уже вечером, когда печь остынет, стёкла окна снова заиндевеют, покроются толстым слоем белых пушистых узорчатых сугробов, в чреве которых остынет и тело этой весёлой павы. Какая польза с них, с этих лупоглазых удивительных природных творений, какой толк? Для чего, для выполнения какой миссии придумал всевышний этих созданий?» — размышляла Нина, глядя на нежданную нарушительницу спокойствия.

     С утра сегодня незаметно быстро переделала Нина свою работу. Особый душевный настрой помог. И вот сидела в ожидании конца рабочей смены. На душе у Нины было так же весело, как весело было сейчас этой мухе. Радости Нины не было конца. Ещё бы, ей дали путёвку! Не в местный санаторий-профилакторий, а на юг. Сердце её радостно колотилось, готово было выпрыгнуть наружу. 

     Юг – мечта любого северянина. Правда, на эту путёвку была ещё претендентка – пожилая сучкорубка Люба Сметанина. Но кто она, Нина, а кто эта «старая рухлядь» Люба! Конечно же, местком не посмел отказать Нине, хотя оснований для укрепления здоровья у Любы было куда больше. А Люба — да что Люба, пусть ждёт. Люба, конечно, обиделась, но ничего не сказала ни Нине, ни месткому. Её обида была столь велика, но проглотила она свою обиду, затаив в своей душе зло на них. Нина торжествовала. Она любила побеждать. Вот и муж её, ни слова поперёк не норовил сказать, чем Нина ужасно гордилась, хвастая этой матримониальной победой перед соседями.

     Нина работала в лесу, бракером. Периодически ещё исполняла обязанности диспетчера, потому как работы было через край, а работников вечно не хватало. Ей нравилась её хлопотная работа, она чувствовала себя хоть маленьким, но начальником. А что, придёт, посчитает, если надо, измерит, что-то себе в блокнот запишет… И – в диспетчерскую, где тепло и светло. Чем не начальник?! Не то, что бронзоволицые от мороза вальщики леса с тяжёлыми ручными бензопилами «Дружба» или женщины-сучкорубы с остро наточенными топорами в руках, сучкорубы, которым приходится всю смену плавать по пояс в снегу да тюкать тяжёлым топором по замёрзшей древесине. Затянет бензопила свою бесконечную тескотную песнь – хоть уши затыкай. К въедливому гласу пилы топоры присоединяются, тюк да тюк. Люди привыкли уже дни напролёт выслушивать этот инструментальный хор, не обращают внимания. Целый день режет людской слух грубое громкое рычание «Дружбы». Никуда от неё не спрятаться, а уши затыкать бесполезно. Не-ет, Нина этого терпеть не в силах. Кто ей только, этой пиле, дал такое обнадёживающее название – «Дружба».

     Сучья рубить, надо заметить, совсем нелегко. А в мороз, если он усиливается, — особенно. Может в мороз-то сучок рубится и легче, но люто холодно, хоть и одеты работники кто в тёплые фуфайки, кто в бушлаты. За день холод умудряется пробраться в самые скрытые места, охватывает, обволакивает, выедает-вымораживает не только тело, но и душу вытряхивает наружу. Ещё на «лесниках» толстенные ватные штаны, заправленные, прихваченные портянками, в большие не по размеру валенки, которые к вечеру вымокают так, что впору выжимать их. Почему размер валенок большой? А так теплей ногам. Да и опухают ноги за целый день от такой натужной несидячей работы.

     Зимой, рано-рано по утрам, когда повсюду ещё хозяйничает тьма, и только тусклый свет фонаря, висящего на уличном столбе, прорывается в окно квартиры, Нине приходится вставать. Наскоро одевшись, перекусив, захватив с собой съестное, бежит она к машине. Со всего посёлка к машине стекаются мужчины-пильщики, женщины-сучкорубы. Незадолго до шести машина начинала фыркать, тарахтеть, бухтеть, неохотно просыпаясь, прогревая свои внутренности. Затем, выждав, пока весь собравшийся люд погрузится в её крытый остуженный кузов, помигав фарами, она бодро срывается с места и, подпрыгивая по ухабам, долго мчит в дальний лесной массив.

     Когда Нина работала на окраине посёлка, а не в лесу, её подвозили до диспетчерской нижнего склада. Изредка она отправлялась на лесную делянку вместе с лесорубами и сучкорубами. Начальства «всякого ранга и достоинства» было достаточно, вот и Нину работники пилы и топора воспринимали как непосредственное начальство. А как же, им целый день на холоде месить снег да махать топорами, орудовать тяжёлой пилой, а диспетчер, она же бракер, потолчётся на делянке, понаблюдает и – в тёплую избушку. Сидит там целый день, чем занимается – не ясно. Так примерно думали о Нине работники леса, но не обижались, не завидовали более удачливой карме Нины, воспринимая её, как положенную им по судьбе начальницу. Строговата она была. Требовательна. Порой даже сурова. Но голоса не повышала, резких движений не допускала. Начальники они повсюду, никуда от них не деться.

     Целый короткий северный день валили люди сосны. Обед готовили здесь же, на костре. Или некоторые приносили съестное с собой, но грели его тоже на костре. В большом котле повар готовил чаще всего мясные блюда либо с картошкой, либо с макаронами. Чай или кофейный напиток рабочие привозили в термосах с собой. Наскоро поев, отдохнув пару десятков минут, рабочие снова разбредались по делянке на свои участки. Женщины,

вытаскивали из-за пояса топоры, шли к поваленным деревьям, и дружно продолжали срубать с них сучья, а мужчины заводили свою трескотную, совсем не дружелюбную пилу-гармонь. Кто-то из них целую смену молчал, а кто-то даже пел песни, рассказывал анекдоты. Периодически, увидев, как какой-нибудь вальщик шлёпнул по толстому ватному заду сучкорубку или, прослушав кем-то рассказанный смачный анекдот, компания дружно заливалась хохотом, чем прогревала себя, поднимала себе настроение.

     Тяжёлая была их работа, но, как ни странно, она даже считалась престижней, чем другие работы в посёлке, потому что платили лесным работникам вдвое-втрое больше, чем остальным поселковым, хоть ставки отсчёта были крошечные.

     Нине было легче, хоть и приходилось ей периодически ездить в лес, но свой рабочий день она всё же проводила в основном в диспетчерских. Их было три. В лесной диспетчерской она бывала реже всего. А основное её место работы было на нижнем складе, куда зимой и свозили весь вырубленный лес, а начиная с весны и до самой поздней осени спускали этот лес на воду и сплавляли его по реке до мест назначения. В диспетчерской на лесосплаве обычно Нина, как и другие, работала чуть больше четырёх месяцев в году, начиная со времени, когда лёд сходил с реки, и почти до ледостава. 

 

СЕМЬЯ

 

Со стороны семья Нины считалась беспроблемной, положительной. Муж спокойный, во всём ей подчинялся, тихий, исполнительный. Подкаблучник. Но видимо под каблуком жены ему было удобно, он и не сопротивлялся, а если сопротивлялся, никому это не было заметно. Была у Нины с мужем послушная умница-дочка. И её тоже Нина держала под своим каблуком, да так усердно, что никто не замечал существования девочки. С дворовыми детьми она не играла, на кружки, в которых занимались её сверстники, не ходила. Да и в школе её мало кто замечал. Была, жила, как девочка-тень. От этой семьи у многих складывалось впечатление её какой-то пресноватости. Вроде всё правильно, всё в соответствии, как надо, но… Если и вспоминалась когда-либо эта семья, то в серых унылых красках. 

     Вы, наверное, сами по себе замечали, что многие люди ассоциируются с какими-либо цветовыми оттенками. Или со светом. Кто-то в воображении окрашен ярко, кто-то даже пёстр, а кто-то невыносимо и нестерпимо тёмен. Или вот так же тускл. К ним не ходили гости. У них не воровали из палисадника цветов или укропа. К ним не проявляли интереса. А уж проявлять любопытство к другим, заглядывать в замочную скважину соседа – любимое занятие людей. Их дом и участок на улице Комбинатовской были, как щербинка в стройном ряду зубов, которую не замечал замыленный взгляд обывателя.

 

     Домой сегодня Нина вернулась пораньше, был предвыходной короткий рабочий день. Последующие дни она посвятила подготовке к отъезду. Пару дней сдавала анализы, для чего надо было поехать в город, а до него одиннадцать километров. Ждала результатов, молясь мысленно, чтобы не обнаружили в них какого-нибудь глиста или, может быть, туберкулёза. 

     «А что, обнаружат каких-нибудь глистов или скрытую какую дизентерию, да мало ли что, и пропал юг, прошмыгнул мимо санаторий» — размышляла Нина. Слава богу, анализы оказались нормальные, курортную санаторную карту оформили без проволочек. Печатей наставили аж три. Нина подновила свой гардероб: купила новое шерстяное платье-татьянку синего цвета, капроновые чулки цвета загара. Муж ревностно со стороны наблюдал за приготовлениями своей жены. Особенно ему не понравился капрон. Супруг вяло пытал жену, чем она там собирается заниматься, в капронах-то.

     — А что, двух путёвок у них не нашлось? Люди парами ездят. В санаторий бабу одну нельзя отпускать. Санаторий – место порока и разврата. Тем более юг. Он располагает к разврату — бубнил Николай, благоверный Нины.

     — Да ты, Николай, знаток разврата-то! А вот загуляю! Найду себе… южанина носатого. Усатого! В Тулу со своим самоваром не ездят. Там, в этой Туле, самоваров полно, новых, блестящих! — парировала жена мужу.

 

В САНАТОРИЙ!

 

     — Ну-ну, поезжай, развлекайся. Санаторствуй, курортствуй. Мы здесь тоже прозябать не станем, раз так — с обидой полушёпотом, втайне от жены, пригрозил Николай.

 

     Через два дня, поздно вечером муж проводил жену в город – до железнодорожного вокзала, посадил в поезд, отъезжающий в Москву. Из Москвы через сутки жена пересядет на поезд, следующий до Адлера. Через двое суток встретит её южный город в свои объятия. Налегке, без своего самовара.

     Проводив жену, переночевал Николай, сидя на вокзале, так как автобусы в ночное время до его посёлка уже не ходили. Приехав домой первым автобусом, он не пошёл на работу, сказался больным. Приглашённая фельдшерица кроме усталости от бессонной ночи болезни не обнаружила, но больничный лист дала. На пять дней. А что, у работника тяжёлого физического труда всегда, при желании, можно обнаружить какое-нибудь недомогание, тем более что такие работники годами проходят мимо больниц и фельдшерско-акушерских пунктов. У Николая по ненадобности даже карточки в больнице не оказалось. И вот, на тебе…

     Фельдшерица была славная. Её обожал весь посёлок. Она умела излечивать души. Казалось даже, что не лечит, а окутывает всё нутро больного приятной сладчайшей медовостью. Голосок у Елизаветы мягонький, вкрадчивый. Однажды даже был такой случай. Заболел начальник сплавконторы, вызвали ему медика. Пришла врач, Нина

Николаевна. Отличный, знающий врач. А Бобриков возьми и скажи, мол, не надо мне врача, Лизу позовите, душа болит. Многие заболевшие жители предпочитали звать фельдшера Лизу. В диагнозах Лиза часто ошибалась, но ведь она и не врач. И даже врач имеет право на ошибку, потому что и он не бог.

     Проболев два дня, Николай отправился на работу, не захотел бездельничать ещё целых три дня. Надоело ему дома одному слоняться из угла в угол. Дочь уже не маленькая, тринадцать лет. Хозяйства, какое держали многие соседи – коров, свиней, кур — у них не было. Кошка только, как у всех. Да что кошка, она много ухода не просит, сидит на печи, потому как гулять холодно. Тоска зелёная и кошке, и Николаю.

     Работал Николай в посёлке. Плотничал. На работе время шло незаметно, а вечера без жены донимали его ужасно. Маленький бесцветный телевизор плохонько показывал всего одну программу. Ну, посмотрит его маленько, так нельзя же неотрывно слушать ту муть, что льётся на его голову через экран. Газеты и журналы приходили, в большом количестве. Особо не любитель он был читать, полистает, выхватит, что поинтересней, и опять тоска зелёная. Даже однажды купил, идя с работы, шкалик водки, но одному пить совсем не в душевное удовольствие. Отхлебнул из него пару глотков, да так теперь и стоит этот шкалик в буфете початый. Лежать в кровати надоело, уже все стены до дыр рассмотрел, каждую обоину, каждую кнопку на ней изучил. А на носу ещё и праздники, 1966 год стучится. Все в праздник будут радоваться, жена в капроне по курорту будет шастать, а он, как сирота казанская, один. Дочь в своей комнате, не видно её и не слышно,

рисует целый вечер, уроки заданные зубрит. Что дочь, дочь не подруга, не друг. Друзей у Николая и не было. Жили какими-то бирюками, ни с кем не якшались. И вот в нужный момент перекинуться парой слов не с кем. 

     «Нет. Нельзя такого допустить, чтоб в праздники, в Новый год, одному сидеть!» — решил Николай. Он вспомнил, что был знаком близко с одной женщиной – Симой. Сима жила в соседнем посёлке, какое-то время работала на одном участке с Николаем. Он плотник, а она была маляром-штукатуром. Правда теперь, говорят, торговала в магазине. Не видел её Николай пару лет. Ничего, знает же, где она живёт. Её и решил навестить Николай, дабы скрасить своё вдруг образовавшееся одиночество: ведь сама она пялила на

него глаза, отчаянно приставала, несмотря на то, что Николай был женат. И даже бросила тогда работу, не сумев обольстить Николая, увести его, верного мужа, из семьи.

 

     Отработав предновогодний рабочий день, благо, он был короткий, по пути домой зашёл Николай в магазин. Там купил две бутылки водки, две бомбы «Агдам». Ещё пряников, карамели, палку колбасы, потянувшую на полтора кило, папиросы «Север» фабрики Урицкого, в общем, накидал всякой всячины в большущую дорожную сумку. Рейсовым автобусом ехать не стал: заметят, потом расскажут жене, зудеть будет, пока не съест. 

     «Нет уж, дорогая, раз ты — по курортам, то и я не на привязи» — искал себе оправданий Николай.

     Проходя домой мимо сплавконторского гаража, Николай спросил дежурную, не едет ли кто в город. Дежурная ответила, что в город сегодня уже никто не едет, а через час Семён отправится в Лисье за покупкой запчастей. Николай обрадовался, потому как ему и надо было в Лисье. 

     Походил по гаражу, заглянул в будку шоферов, поманил Семёна пальцем. Тот, оторвавшись от игры в карты, подошёл к двери, выслушал Николая, кивнул согласно. Николай вышел из прокуренного помещения, обвёл взглядом гараж, увидел «ГАЗ», машину Семёна, подошёл, открыл дверь кабины, поставил на сиденье свою сумку, захлопнул дверь.

     По пути к дому, он вытащил из кармана топорик и за гаражом, не заходя в лесочек, стоя на утоптанной тропинке, срубил небольшую ёлку. Топорик положил в карман фуфайки, стряхнул с ёлки снег, пихнул её в подмышку и направился к дому. Дом был уже рядом, метров двести. Снег похрустывал под ногами. Мороз пощипывал уши, нос. Лесок был тих, изредка только пощёлкивало треском от мороза какое-нибудь деревцо. Справа пролегала улица, в конце которой был их дом. 

     Николай перепрыгнул через заснеженный ров, отделяющий улицу от леска, и неспешно пошёл по дороге. Тусклый свет фонарей никак не мог соперничать с холодным сиянием полной луны.

     Дочь была дома. Николай поставил ёлку в угол комнаты, кивнул на неё и сказал дочери, чтоб она украсила её, и позвала, если хочет, своих подруг. Сказал, что домой ночью, возможно, не придёт, чтоб она не пугалась, с ним всё будет в порядке. Дочь посопротивлялась предстоящему отсутствию отца, больше для виду, лениво пожурила его за легкомыслие. Подруг у неё не было, но она решила сходить к однокласснице и отпросить её у родителей на ночь. 

     Из сахарницы, стоявшей в буфете, Николай достал деньги, свёрнутые в трубочку, выбрал десятку и передал дочери. Остальное сунул во внутренний карман пиджака. Десятка — это была невиданная щедрость, обычно родители в праздники отделывались от детей рублёвкой или даже просто мороженым. Продуктов в доме достаточно, варить дочь умеет не хуже матери. Дав необходимые назидания дочери, Николай, переодевшись, поспешил в гараж. Заходить в курилку не стал. Он сам был курящий, но не любил, когда в помещении дымили так, что можно было вешать топор. Сел в кабину машины и стал ждать. Семён пришёл скоро, они поехали. Ехать-то собственно было всего ничего, минут пятнадцать. Дорога песчаная, покрыта снегом, хорошо укатанная. Семён тормознул, Николай уцепился за сумку, спрыгнул из машины, благодарно махнул Семёну, захлопнул дверь. Приехал.

 

АДЮЛЬТЕР

 

     На слабоосвещённой хорошо вычищенной от снега малюсенькой площади стояла нарядная ёлка, вся утыканная разноцветными лампочками. Света они не прибавляли, но было красиво. Николай не знал, как сложится его вечер. Он надеялся, что его зазноба не обрела ещё себе друга, иначе придётся возвращаться несолоно хлебавши.

     Давнишняя подруга Сима жила в длинном деревянном двухэтажном доме, похожем на барак. Строили тогда такие времянки, заселяли их множеством людей, паковали точно селёдок или огурцов в бочке. 

     Николай бегом взлетел на крыльцо и остановился, переводя дух. Фанерная дверь была украшена затейливой ручкой. Потянул её на себя, дверь легко поддалась. Он очутился в коридорчике, прямо перед ним была ещё одна дверь, а немного сбоку на второй этаж вела лесенка. Николай шустро пробежал по нешироким ступенькам. Открыв дверь, он оказался в коридоре, заставленном ящиками, мешками и всякой хозяйственной утварью. На стенах висели тазы, ванночки. На вбитых в проёмы стен гвоздях висели старые фуфайки, старые пальто, пиджаки. 

     Николай шагнул, задел скамью, с которой с недовольным грохотом слетел на пол таз, немного покачался из стороны в сторону и замер. Николай никогда не был здесь, знал просто, что живёт Сима в комнате под номером восемь. 

     «Номерочек, себе! Бес-конечность. Бесовская конечность, логово бесовства, не иначе», — ехидно улыбнувшись, пробубнил Николай.

     Казалось бы, народ должен суетно готовиться к встрече Нового года, но в коридоре висела тишина. Николай заволновался. Решил сначала слить неприятно давящее на мочевой пузырь содержимое, уж затем… Уборную он обнаружил в конце коридора. Несколько квадратиков окна были забиты фанерками – видимо вместо отсутствующих стёкол. В полу у стены, зияя чёрным глазом, убого уходили в адовы владения три дыры. В углу стояла грязная лысая метла, вокруг дыр было подметено, но довольно неопрятно, замёрзшие следы от метлы были похожи на то, будто убирали не метлой, а детскими граблями. В уборной было намного холодней, чем в коридоре.

     «Тьфу, как вы тут живёте, в этом убожестве» — брезгливо пробубнил Николай. Аккуратно, стараясь не поскользнуться, оправился. Грязнющая раковина вызвала у Николая тошнотворный рефлекс, умывальник был без крана. Вода в нём замёрзла. Возможно, кран и не тревожили с самого лета. Вышел оттуда с чувством омерзения.

     Николай подошёл к двери, постучал. Никто не отвечал. Хотел было развернуться и уйти, но постучал повторно, на всякий случай. За дверью раздалось какое-то шевеление. Утробный голос спросил:

     — Кого несёт, что надо?

     Николай растерялся, стал переминаться с ноги на ногу, жалобно, сбиваясь, ответил:

     — Так это, я это, Сима, Николай.

     Голос Николая дрожал. Дверь резко открылась. В лицо Николая пахнуло теплом.

     — От те раз! Откуда? Какими судьбами в наших краях? Входи, Колюня, входи! — обрадовалась Сима, и это, в свою очередь, обрадовало Николая. – А я тут малость прикорнула после работы. Хлопотно сегодня было, народища…жуть! Сима закрыла дверь, кивнула на свободный стул у стола, приглашая:

     — Присаживайтесь, женишок. Никак жена сбежала? Недаром же в предновогоднюю ночь к нам пожаловал?

     — Так это, она это, в санаторий укатила она. Здоровье поправлять.

     — Ну-ну, где ж она так своё здоровье-то пошатнула? Неужто, вырывая патлы с голов ненавистных соперниц, поистратила своё здоровье? Иль в диспетчерской, у тёплой печи сидя закисла? Что ж тебя, Колюня, с собой не взяла? Ну да, зачем ты ей там, на курорте-то! Знаем мы эти лечения, бывали, лечились — заворковала баском Сима, скользко-противненько так улыбаясь, заглядывая в глаза Николаю.

     — Ну, так это, никуда не планируешь, Сима, уйти-то? Я к тебе с ночёвой.

     — О, счастье мне привалило, нежданно-негаданно. Не планирую, Колюня, никуда. Женишок имеется, мож придёт, мож не придёт, на вашу братию, Колюня, надёжи никакой, сам знаешь. Оставайся пока, что ж.

     Вдвоём скоренько разметали из Колюниной сумки на стол принесённое съестное. Сима сбегала в коридор, из своего хозяйского ящика достала припасы: с кадки наскребла квашеной капустки, в кастрюльке набрала в тарелку солёных грибков–волнушек. Закрыла снова свой кладовой ящик на большущий чёрный замочище, вошла в комнату. Комнат в квартире было две. Во второй, дальней, стояла кровать, пышно и нарядно заправленная, заставленная множеством вздутых нарядно разодетых подушек. 

     Сима жила одна, детей бог не дал. Нет, он давал шанс, конечно, но этот шанс Симой был утерян ещё в далёкой молодости. Ранний аборт от случайной встречи с лихим катеристом сказался. Да она и не переживала, говоря, что переживать о том, чего нет — пустое. Опять же, сваливала Сима свой грех на судьбу, её делала виновной в своих упущениях и проделках. Да и вспомнить теперь длинными, одинокими вечерами ей было что. Разве может выветриться из памяти образ Славки Огородникова, молодого белобрысого шкипера. Да и неизвестно ещё кто кого совратил, Сима Славку или несмелый тихоня красавчик Славка.

     Ёлка у Симы была до самого потолка, мигала цветными лампочками. Вверху порхали нарядные ангелочки, середину украшали всякие домики, шары, шишки. Внизу на ниточках покачивались разные зверюшки. Разноцветные блестящие полоски дождя из фольги обильно покрывали зелень иголок от самой краснозвёздной макушки до недавно выкрашенного и теперь сверкавшего новизной и чистотой пола.

     — Это, ёлкой кого веселишь, Сима? — желая поддержать разговор, спросил Николай.

     — А себя и веселю, Колюня, кого ещё. На вас, кобелей, надежд мало. И веселье с вами, кобелями, не всегда весёлое. Так и живу, Колюня. На работе наваландаюсь, а дома тоска и одиночество. Вот ты попрыгаешь тут, похлебаешь водочки и к жене поторопишься. Какая мне от этого радость? Никакой радости. Ещё и жёны ваши норовят волосы повыдирать, будто что сотрётся у вас, коль с нами позабавитесь. А чем я хуже их-то, Колюня, я тоже счастья хочу. Покраше ещё буду некоторых этих ваших обезьян.

     — Да уж, это, в теле ты, Сима. Хороша. Волосы твои такие пышные. Статная баба. Видная.

     — Так что ж не женился на мне? – затребовала ответа Сима.

     — Так это, женат я, Сима. И дочь имею.

     Хотела съязвить Сима, мол, если женат, что тут ошиваешься, да только тяжело вздохнула.

     — Садись, давай, к столу, наливай, рассказывай, как жизнь твоя теплится, Колюня. Ведь столько не виделись!

 

(10 оценок, среднее: 4,80 из 5)

Загрузка…