Юлия Ольшевская-Хатценбёллер

Отрывок из романа “MUSEUM”

Профессор Веронези был убит в пятницу вечером, около 18.00, в собственном доме, где после шумного развода, скандальные подробности которого за года два до трагедии стали известны всему факультету, он жил один.

  Прислуга ушла в 17.00 того же дня, более, по словам его секретаря, и как позднее подтвердило следствие, профессор ни с кем не общался, его телефон молчал.

Никому не удалось дозвониться до профессора ни в ту роковую пятницу, ни утром субботнего дня, и уже в субботу вечером в многочисленном профессорском окружении, среди его учеников и коллег, пробежала смутная волна беспокойства. Однако первые — и поистине ужаснувшие всех! — вести о свершившемся несчастье тёмным грозовым вихрем понеслись по коридорам  шестисотлетнего, словно бы вздрогнувшего от глубокого сна университета лишь в понедельник утром.

На лицах старших преподавателей, а также аспирантов и диссертантов Веронези отчетливо читалось потрясение, смятение и ещё что-то… да, пожалуй, это было то самое известное выражение, которое принято, как в старинном анекдоте, именовать смешанным чувством, или, если угодно, Schadenfreude, что точно и кратко определяют немцы.

«Es gibt keine bessere Freude als die Schadenfreude!» — как однажды заметил мой немецкий приятель, к слову, гуманист по убеждению и горячий поклонник философии Иммануила Канта.

Нет, ну попробуйте, вот только посмейте теперь заявить, что у покойника не было врагов! Недобросовестным искажением Истины стало бы подобное утверждение, если бы оно было кем-либо и когда-либо сделано.

Профессор Веронези был, — был, как ни печально звучит это слово! — просто притчей на устах у всех, в особенности же, представительниц прекрасного пола всех возрастов — начиная от старших преподавателей, и заканчивая едва поступившими, ещё не оперившимися студентками.

Ну, что тут сказать?

Профессор был совершенно уникальной личностью: стопроцентный итальянец — пижон, мажор и просто красавчик, что совершенно не помешало ему в кратчайшие,  более того, запредельные сроки сделать головокружительную академическую карьеру, став главой факультета одного из старейших университетов Западной Европы, чья заслуженная слава гремела еще с XIV века!

Произошло ли это благодаря сочетанию многочисленных талантов Веронези и его удачливости, или же потрясающему жизнелюбию, и даже некоторого рода настырности, столь свойственной жителям Апеннин, а также несомненному умению общаться и дружить с нужными людьми — тайна сия велика есть, как говаривали в старину.

Но факт остается фактом.

Профессор Веронези, подобно лихим автокентаврам Formel-1, безо всяких видимых усилий обошёл вполне заслуженных, строгих, чопорных и — да будем же откровенны! — слегка скучноватых немецких коллег.

О, надеюсь, что мои друзья на меня не в обиде — среди них есть немало интересных, широко образованных людей, и при этом не обделенных талантами.

Обидчивость, к слову сказать, также является их неотъемлемой национальной чертой; припоминаю забавный случай, произошедший на литературном вечере в Бонне, где читался в отрывках новый перевод «Мастера и Маргариты» М. А. Булгакова, вышедший совсем недавно в Берлине.

Один из слушателей, солидный пожилой немец, чрезвычайно внимательно выслушал самое начало M&M, где в качестве одного из главных героев выступает в великолепном чаду внезапно грянувшего майского зноя мистическая, и столь же далёкая от нас булгаковская Москва.

Затем вышеупомянутый слушатель поднялся с места, и абсолютно серьёзно, с обидой, как будто бы в силу свершившейся чудовищной несправедливости, осведомился у переводчика А. Ницберга, за неимением возможности обратиться к злоязыкому автору романа:

— Немец? Ну, почему же всё-таки немец?! — имея в виду «национальность» инфернального булгаковского героя.

Нет ответа, но зато есть другой вопрос!     

Итак, итальянец, и почему же все-таки итальянец? Да просто потому, что это был Антонио Веронези, и этим сказано все! Dixi.

            И какие бы только контраверсы и каверзы не пытались строить его менее удачливые Mitarbeite, Веронези неизменно выходил победителем из любой сложной многоходовки, которыми так славится наше академическое сообщество  — и выходил с высоко поднятой головой, благодаря ли стойкости римлянина, или же хитрости иезуита, а может быть тому и другому!

Мне было известно об одной из таких сложнейших, сродни шахматным, операций, касающейся многолетнего научного и личностного противостояния Веронези и профессора Илльманна.

Шахматы шахматами, а закончилось всё набоковской «Защитой Лужина»…

Сейчас, после загадочной гибели Веронези, найденного наутро роковой пятницы без признаков жизни под балконом третьего этажа его собственного дома, Илльманн скорбно, чуть склонив голову на манер католического патера, стоял в гудящей толпе университетских коллег, и на лице его читалось то самое, описанное выше, смешанное чувство, и, возможно, даже чуть отчетливее, чем у других.

Известно, что при жизни Веронези они друг друга выносили с трудом: Гюнтер Илльманн, сын швабского священника и уроженец маленького провинциального городка, годами никуда не выезжая и, кажется, всю свою жизнь проведя в пыльных библиотечных архивах, был аскетически строг, педантичен, чрезвычайно консервативен. Он был, что называется, застегнут на все пуговицы камзола, как и большинство старых немцев.

Господа студиозусы над ним посмеивались из-за его забавной манеры держаться за край преподавательского стола или кафедры в течение лекции — словно во время жестокого девятибалльного шторма, а также вследствие склонности густо краснеть и смущаться при разговоре с хорошенькими студентками и аспирантками.

Впрочем, краснел и смущался он, как говорят, в бытность ещё доцентом. Ведь всем хорошо известно: ничто так не прибавляет уверенности в себе, как профессорское звание, в особенности же в такой стране как Германия, с её прочно укоренившимся культом Alte Schule и старейшими университетами, известными всему просвещенному миру начиная с эпохи Средневековья…

Думаю, если бы кому-то — подобно въедливым кенигсбергцам, современникам Иммануила Канта — вдруг пришло в голову сверять свои часы, согласно тому, как профессор Илльманн прибывал в университет и ровно в 8-00 входил под своды кафедры, казалось, ещё хранившей, подобно морской раковине, гул средневековых диспутов по герменевтике, то этот человек бы и на долю секунды не ошибся во времени!..

В философии профессор Илльманн был большим поклонником Adorno, а в свободное время — так же, как и его великий учитель, автор прославленных философских трудов «Minima Moralia» и «Негативная диалектика» — занимался теорией музыкального анализа и композицией. Несомненно, что между консерватором Илльманном, каких, к слову, здесь было абсолютное большинство, и универсалистом Веронези не могло не происходить разного рода противостояний и просто мелких и малоприятных кафедральных стычек.

Илльманн должен был вскоре занять своё место на кафедре, обеспечивающее ему абсолютное большинство голосов поддержки её постоянных членов, и, после многолетних титанических трудов и усилий, открывающее ему дорогу, где на горизонте уже маячила должность главы всего факультета.

(Пока оценок нет)

Загрузка…