Римма Ульчина

Отрывок из повести “Потому что не ты моя мама”

Набрав полную тележку продуктов, я подошла к кассе и обнаружила, что из сумки пропал кошелек. Мое огорчение усугублялось тем, что в нем, помимо ста шекелей, находились виза, чековая книжка, водительские права и еще какие-то документы. Первым делом я, ни на что не надеясь, решила позвонить домой.

«Сама во всем виновата. Так тебе и надо, идиотке! – злилась я на себя, на весь мир, на вора, так легко укравшего у меня из-под носа кошелек. – Вечно куда-то спешишь, торопишься, хочешь переделать все и сразу. Крутишься как белка в колесе, а толку мало. Проблемы малые, большие, и все неотложные. Ни минуты покоя. Тюха, она и есть тюха!»

– Хелло! – услышала я кокетливо-приветливый голос моей средней дочки.

– Маришка, привет! Проверь, пожалуйста, не оставила ли я дома свой кошелек.

– Нет, мамуля, дома его нет! А что случилось? Ты его потеряла или обронила?

– Ой, нет! Не думаю. Это же не заколка, а кошелек, улавливаешь?

– Мам, а ты где? Может, я могу тебе чем-то помочь?

– Спасибо, детка! Я в супермаркете, стою возле кассы. Представляешь, набрала продуктов на целую неделю, а расплатиться нечем. Ситуация – хуже не придумаешь. Вот досада, все мои планы пошли коту под хвост!

– Ой, мамуля, а что теперь будет? Неприятностей не оберешься, да?

– Родная, не беспокойся, все будет в полном порядке. Оставлю покупки в супермаркете. Позвоню твоему отцу…

– А он, – подхватила Маришка, – приедет и тебя выкупит, да? Шутка. Мамуля, ты не обижайся! Это я так, чтобы немножко тебя встряхнуть. Улыбнись или рассердись, все лучше, чем этот не свойственный тебе монотонно-тоскливый минор, приправленный голосовой бесцветностью.

Ничего не поделаешь, придется поехать в полицию и заявить о пропаже документов.

В приемной находилась возбужденно жестикулировавшая молодая пара. Мне любезно предложили посидеть в коридоре, пока сержант, занимавшийся вопросами мелких краж, не закончит разбираться с возникшей у них проблемой.

Присев в тяжелое, мрачное, казенного вида кресло, я прикрыла глаза, стараясь справиться с неприятным холодком, который появился у меня в груди, мешая свободно дышать.

«Сосредоточься! – приказала себе я. – Сделай три глубоких вдоха, медленный выдох, а потом все сначала…»

В этот момент полицейский привел упиравшегося, перепуганного до смерти мальчишку.

– Садись здесь и ни с места! – приказал он. – И без всяких там фокусов! Жди, когда тебя вызовут.

Затем прошел в просторный кабинет. Не прикрыв двери, подошел к столу, сел в удобное кресло и стал перебирать лежавшие перед ним папки. Со своего места я наблюдала, как он внимательно перечитывал документы. Наконец, тяжело вздохнув, нажал на кнопку звонка. Вошла миловидная, подтянутая девушка в полицейской форме, и они начали обсуждать сложившуюся ситуацию, от которой лицо молодой служащей постепенно становилось серьезно-озабоченным.

«Речь идет об этом тщедушном мальчишке, – подумала я и, забыв про свой аутотренинг, снимающий любые стрессы и тем самым предотвращающий все неприятные последствия, вызванные ”оными”, внимательно посмотрела на паренька. – Неужели этот шпингалет стащил мой кошелек?»

Передо мной сидел худенький мальчишка с изможденным лицом, в темных, ввалившихся глазницах которого жили перепуганные до смерти глаза. Синюшные, неестественного цвета губы, как какое-то заклинание, повторяли одни и те же слова, смысл которых я не могла уловить.

Мне стало его жалко.

«Господи, как могло случиться, что этот, по существу, еще ребенок оказался выброшенным из детства прямо на улицу. На улицу, с ее жестокими законами: болью, холодом и голодом. А что этим брошенным детям остается делать? Разумеется, они попадают в грязно-жадные руки хитрых, прожженных ворюг и наркоманов, умеющих подавлять, унижать, избивать и калечить неокрепшие детские души. Деньги, деньги и деньги! Черные от крови. Зеленые от наркотиков. Наркотики привозят взрослые дяди, а продают и употребляют дети. Они становятся наркоманами, весь смысл жизни которых находится в грязном шприце с проклятым зельем, высасывающим как у детей, так и у взрослых разум, способность думать, превращая их в существа, вся жизнь которых – на конце иглы».

В это мгновение он приподнял голову, и наши взгляды встретились, замерли и остановились – зрачок в зрачок. Эти глаза кричали, вымаливая хоть капельку участия и человеческого тепла. Уловив в моих глазах то, в чем больше всего нуждался, мальчик заерзал на стуле и тихо, одними губами, спросил на иврите:

– А бить будут?..

Приняв мое молчание за незнание языка, переспросил по-русски:

– А бить будут?

Только сейчас до меня дошло, что он шептал своими синими, потрескавшимися губами: «Только бы меня не били! Только бы не били!»

«Господи! Сколько же в своей недолгой жизни он получил побоев, если испытывает такой животный страх при одной мысли, что и здесь, в полицейском участке, его будут бить?» – пронеслось у меня в голове и острой иглой зацепило сердце.

– Наверное, нет, – заплетающимся языком ответила я, – то есть, скорее всего, нет! Тьфу ты, что я несу? Конечно же нет! Бить тебя здесь никто не будет! – как можно увереннее ответила я.

– Я боюсь, – затравленно озираясь по сторонам, простонал мальчишка. Сложив вместе ладони, он зажал их между колен и, сгорбившись, застыл в этой противоестественно-скорбной позе малолетнего старичка.

«Может, он и воришка, но это сейчас меньше всего должно меня волновать. А при чем здесь ты? У тебя своих дел мало?» – мысленно обрушилась я на себя и начала машинально барабанить по железному сиденью соседнего стула костяшками пальцев. Звук получился довольно громким, но мальчишка сидел, уставившись ничего не видящими глазами в пол, прикусив синюшные губы зубами, стараясь сдержать их непрерывное клацанье, и не обращал на меня ни малейшего внимания.

«Что же меня в нем так поразило? Худоба? Конечно… она. И она тоже. Нет, не только худоба. Дело совсем не в этом. А тогда в чем? – лихорадочно рассуждала я. – Может, глаза? Точно! Да, именно глаза».

Я увидела в них страшную пустоту и обреченность. И еще что-то, не свойственное людям, а тем более детям… Но что? Что?

И вдруг поняла: стекло, да именно стекло в его широко распахнутых глазах. Стеклянный взгляд малолетнего наркомана?.. Какой ужас!

«Догадливая ты моя! Наконец-то и до тебя дошло!» – саркастически улыбаясь, подумала я.

В этот момент входная дверь громко и протяжно «ойкнула», в нее втолкнули троих ребят и девчонку с размалеванными глазами на высоких, торчащих в разные стороны, разъезженных каблуках-шпильках.

«Интересно, сколько же им лет? Четырнадцать? Пятнадцать? А этот, что сидит рядом со мной, против них – просто птенец».

Вдруг мой «птенец» вздрогнул, затравленно оглянулся по сторонам и, зациклившись на группе доставленных в полицию хулиганов, попытался сложиться втрое, стараясь слиться со стулом.

– Что, сука?! Всех успел сдать или только нас? – угрожающе-зловещим шепотом просипел старший из них и, поравнявшись с несчастным согбенным мальчишкой, изо всей силы хотел опустить свой кулак на голову ребенка. Вскочив со стула, я едва успела оттолкнуть его руку.

– Шалава! – зыркнув на меня покрасневшими от бешенства глазами, угрожающе выдавил он.

– Шестерка, предатель! – выкрикнул другой и сквозь зубы послал смачный плевок в сторону мальчишки.

– Бен зона! – злобно выкрикнул третий из них. – Ата – бен зона!

А разнузданная на вид девчонка, изогнувшись, как шипящая кошка, бросилась к мальчонке, подпрыгнула и вонзилась своими каблучками-шпильками в ступни его ног. Мальчишка зашелся от обрушившейся на него боли, но не проронил ни единого звука: улица научила страдать молча, чтобы никто не видел и не дай бог не раззвонил, что он слабак. Все это безобразие произошло в считаные секунды. Сопровождавший хулиганов пожилой мужчина в штатском немного замешкался и не успел отреагировать на их выпад.

– Ничего, подонки, вам это зачтется! – подойдя к хулиганам, пообещал он. – Вы у меня еще покрутитесь! А я уж для вас времени не пожалею! Раскручу на полную катушку. Вам крупно не повезло – вот и свидетельница есть. Эта женщина все видела.

А мальчишка молча, без крика и стона, все еще корчился от острой боли, которая разливалась по его телу, перемешиваясь с обидой и несправедливо брошенными обвинениями, которые поставили на него невидимый штамп, штамп предателя и труса.

У меня потемнело в глазах. Я вскочила и, присев на корточки, посмотрела на его кровоточащие от полученных ушибов ноги.

– Ничего, дорогой, крепись, ведь ты мужчина, – прошептала я, глядя ему прямо в глаза, которые сейчас находились на одном уровне с моими. Взглянула и утонула в его огромных зрачках, которые закрыли всю радужную оболочку. Но это были уже совсем другие глаза, в которых ласковое участие растопило наркотическое стекло, превратившееся в обыкновенные слезы обиженного ребенка, обделенного с рождения любовью родителей. Слезы лавиной струились по его грязным впалым щекам.

– Сейчас тебя поведут в медпункт, сделают перевязку, – и я ласково потрепала его давно не мытые и не стриженные кудри.

Он вздрогнул то ли от боли, то ли от неожиданной ласки, о которой ничего не знал, забыл, а возможно, даже не подозревал. Я хотела позвать дежурного, но он дернул меня за брюки:

– Тетя, не нужно! Мне уже ничто не поможет. Они думают, что я – предатель. Понимаете, пре-да-тель! А хуже этого не бывает. И не все ли равно, где умирать – здесь, в колонии или ждать, когда бывшие друзья утопят в море? А может, я и сам удавлюсь, потому что без наркоты жить страшно.

«Как-как он сказал? Сказал, что жить страшно. Не потому, что привык, а потому что ему страшно».

Схватив его за руку, чтобы как-то успокоить, и почувствовав ее противоестественную невесомость, я опустила глаза и увидела на ней один сплошной синяк от щипков и побоев. «А что у него делается на теле?» – и я прикрыла на мгновение глаза, чтобы мальчонка не смог разглядеть плескавшийся в них ужас. Мне стало страшно. Я сама чувствовала себя так, как будто меня избили, отхлестали ни за что ни про что.

– Милый, что ты с собою сделал? Как ты мог? Где твои родители? Куда они смотрят? Почему разрешили? Почему не уберегли? – с болью в голосе вопрошала я, хотя понимала, что говорю в пустоту.

Бедняжка, он так боялся, что его будут бить в полиции, а получил в коридоре от своих, так сказать, «братьев» по промыслу.

Увидев шедшего к нам сержанта, ребенок вскочил и одним предложением ответил на все мои вопросы:

– Потому что не ты – моя мама!

И поплелся, прихрамывая, еле переставляя ноги-спички, вслед за сержантом, а я без сил опустилась на стул, который был еще теплым, но тут же вскочила и поспешила за ним следом.

– Женщина, туда нельзя! Вы же хотели подать жалобу. Я должен взять у вас показания. А, кстати, что у вас общего с этим малолетним наркоманом? Может, это он со своими дружками вас и ограбил?

– Это не он! – закричала я. – А если и он, то за это детей не судят, а судят в первую очередь родителей, а потом общество, то есть нас с вами, – за то, что равнодушно проходим мимо, делая вид, что ничего не замечаем. А вот когда петух клюнет, сразу бежим жаловаться, потому что имеем на это право. А они – эти цинично выброшенные за борт нашей жизни дети – обладают хоть какими-то правами? Нет, не обладают. Родители – подонки, общество не лучше, а дети за корку заплесневевшего хлеба, кусок хламиды, на которой им приходится спать, и за зыбко-обманчивое чувство человеческой защищенности попадают в руки закоренелых преступников, убийц и наркоманов, которые приобретают на них свои права, ломая их судьбы, лепя из них ублюдков и распространителей наркотиков.

Полицейский смотрел на меня с удивлением.

«Дуреха. Влезла! С чего тебя так развезло? Прямо ходячий трибун! Можно подумать, что это то место, где тебя поймут. Их работа – ловить преступников, а не заниматься демагогией. Давай закругляйся и ступай восвояси. Кругом марш!»

Но мои ноги не хотели подчиняться разуму, который подавлял их своим интеллектом: «Нет, милая, сегодня ты не в фаворе. Сегодня мы подчиняемся только сердцу, так как оно намного порядочнее и добрее тебя!»

Я вышла из участка почти ночью. На улице вовсю рыдал дождь, злившийся на терзавшие его порывы нервно завывавшего ветра.

А у меня, наоборот, в душе – праздник и в сердце – весна. Для себя я уже все решила, остался один существенный «пустячок» – убедить своего мужа и моих умненьких дочек принять мальчонку в нашу семью… Проводником на этом нелегком пути для меня будут его сияющие счастьем глаза, в которых я прочла надежду и еще что-то, похожее на обожание.

– Только потому, что не ты – моя мама! – услышала я возле самого уха.

Оглянулась. Никого.

«Малыш, я постараюсь! Я очень постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы стать для тебя мамой».

(1 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка…