Павел Шумов

Отрывок из лесной сказки “Топтыгины-Косолаповы ”

Тяжёлая капля талой воды сорвалась с набухшей почки на ветке и упала за шиворот. Как раз там, где кора слегка отошла от луба. В эту щель капля, по закону подлости, и попала, потекла вниз, по ложбинке на спине, прямо к щупальцам. Оставляя тонкую, холодную дорожку, от которой в обе стороны побежали пупырчатые мурашки. Хруст вздрогнул и проснулся. С вращением Земли не поспоришь – весна.

Хруст давно жил в этом лесу. Сначала он был молодым и красивым, статным и видным кедром. Орешек упал на границе медвежьих угодий, уцепился, пророс и потянулся к солнцу. Вырос на радость глаз и зубов бурундуков. Но мелюзгу с кедра прогнали медведи. Превратив его в «вестовой столб». Каждый бурый хозяин угодий оставлял на кедре свои отметки-задиры, тёрся о ствол спиной и боками, втирал в кору шерсть во время линьки, прыскал пахучей струёй. Каждый медведь знал, что, оставляя за спиной «вестовой кедр», он переходил из своей земли в соседские или наоборот – возвращался в свои. На чужой земле находился непрошенный гость на свой страх и риск, можно было и по морде медвежьей огрести, и не вправе был нарушитель плакать и реветь – граница, есть граница. Надо уважать.

Кедр живёт долго, дольше медведей, поэтому Хруст копил на себе отметки целых поколений косолапых семей: он был как большой медвежий фотоальбом. За годы общения с хозяевами леса, кедр пропитался их свободолюбивым духом, и ожил. Ожив, с места, конечно, не сошёл, но активно общался со своей клиентурой: кого ветками прикроет после хулиганского нарушения границ, кого по крупу стеганёт, чтоб и в мыслях не было озорничать и к соседям ходить. На то он и пограничник, чтоб за всем следить.

Но потом пришли люди. Чем-то кедр им понравился, они походили вокруг, поцокали языками, а потом завели бензопилу и вонзили её жало в ствол. Кедр напрягся, заскрипел, зажал клинок бензопилы в себе, но силы были не равны, массивный ствол потянулся к земле, тело кедра хрустнуло где-то около надреза и сломалось. Падая дерево наделало много шуму, вспугнуло соек и сорок, и весь лес скоро знал о большой беде.

А на кедре с той поры отмечаться медведи не могли, ну как это сделаешь на огромном пне с высоким отщепом, торчащим из круглого спила? Про пограничный кедр звери потихоньку забыли, а пень стали звать Хрустом, в память о большом переполохе, хрусте и грохоте во время падения его ствола.

После спила живая сила из Хруста не ушла, но тяжёлый ствол уже не давил на корни. Не выдержав такого позора, Хруст распрямил корни, вырвал их из земли и пополз в самую чащу, сочась смолой и живицей, бормоча ругательные и обиженные слова про людей: Ну ладно бы шишки собирали – не жалко! Живицу там, на скипидар свой вонючий! Но так-то вот со мной зачем? Там, на стволе-то, про кого только памяти не было: и про Топтыгиных, и про Кривоногтевых, про Косолаповых и Куцехвостых, а уж Малиновы, так каждый медвежёночек отмечался! Ну куда вот им мой ствол?!

Ругаясь он осторожно двигался к своему давнему другу – Топтыгину. Тот жил в берлоге в самой глуши, был уважаем и почитаем, огромен, силён и простоват. Но добр, за что и любим. У него то и остановился Хруст, к Топтыгинской берлоге боялись ходить даже самые опытные охотники и браконьеры. Так они вдвоём и зажИли…

***

Хруст осторожно протянул корень в сторону завала из ветвей, который закрывал вход в Топтыгинскую берлогу. Просыпаться одному было скучно. Корень протиснулся в сыроватое тепло медвежьей ямы, нащупал мохнатый бок и аккуратно постучал по нему. Нет ответа. Корешок пошерудил по туше в поисках головы, отыскал ухо, залез вовнутрь, обхватил три самых толстых волоска и дёрнул. Берлога зарычала, замычала, заходила ходуном! Ветки зашевелились, сбрасывая остатки снега и талые капли вниз на медведя.

Фыркая, чертыхаясь и фырча-ворча Топтыгин встал во весь рост и раскидал завал. Хруст торопливо втянул корешок обратно и притворился, что ещё спит. Свозь щелочку в коре он наблюдал за Топтыгиным.

Огромный, высоченный, но как любой медведь после спячки, худющий и потёртый, Топтыгин просыпался. Намокшая от капель шерсть висела сосульками, глаза ещё не открылись, вестибулярный аппарат не включился. Топтыгин стоял, пошатываясь и приседая то в одну, то в другую сторону. Вдруг он заколотил лапами себе по ушам, замотал головой, поковырял ногтем в ухе, удивлённо стал рассматривать то, что достал, слизнул эту гадость и боязливо оглянулся: не видит ли кто?

Хруст зажмурил свои гляделки. Мишка захрустел валежником и пополз к нему.

— Вставай давай, старый пень! Весна, кажись – тюкнул лапой по коре Топтыгин.

Хруст раскрыл свои смотровые щели, сморщил кору на лицевой (бывшей южной) стороне. Раскинул во все стороны щупальца-корешки, коренья, корневища. Потянулся.

 — Будь здоров, Топтыгин!

Топтыгин подошёл ко пню и бережно смахнул остатки снега и прелых талых листьев с макушки на землю.

 — Всё лучше ты, Хруст, с каждой весной, вон, мох изумрудный на тебе нарастает. Лепота!

 — Да, нехай с ним, с мохом, лишь бы опята не добрались до меня, эти шустро к гнилушкам зелёным спровадят. Как спалось, Потапыч?

Топтыгин в ответ устало плюхнулся на задние лапы, голову опустил низко, как-то сразу обмяк и раскис.

— Чё молчишь – то? Али язык проглотил, пока лапу сосал? – теребил Хруст.

 — Да плохо спал, Хрустушка. С бока на бок переваливался, жир гонял, да всю зиму думу думал, не давала, окаянная, уснуть.

— Для медведЯ дума – это ж первая пуля браконьерская! Особенно зимой! – всплеснул корешками Хруст, — Ты чего занедужил?!

— Да, я это…- запыхтел Потапыч, не по своей воле.

— Лешак что-ли тоску нагнал? – не унимался старый пень.

— Да сам на себя нагнал, по-честному если, — вздохнул мишка.

— Ну, не томи, чего пыхтишь?! Говори, в чём дело! – одёрнул медведя собеседник.

— Да понимаешь, год назад, иду весной по лесу, прогуляться, чего-нибудь пособирать, покормиться. Как вижу, плывёт мне навстречу Матрёна Косолапова! Сама, меня не замечает, корешки ищет. И такая в ней медвежая красота на расстоянии мне почувствовалась, что пристал я к ней, как банный лист. Дело-то весеннее, свадебное.

 — Ну, так хандра-то в чём? Как будто это первая свадьба твоя?! Вы, вон, медведи каждую весну женитесь и ничего, потом разбежались в свои вотчины и каждый своим делом занят: ешь, да толстей! Ты чего психуешь!? Состарился что-ль?

— В том-то и дело, что видать да, — вздохнул ещё горше Топтыгин, — свадеб этих немало было у меня, прав ты, столько ребятни моей по лесам разбежалось, да повыросло, да сами уже, поди, рожают. А ко мне бы кто хоть раз забежал? В берлоге ко мне тёплым боком прижался? Так и мёрзну один всю зиму. А охота в компании греться, стаей своей, семьёй, так сказать.

К тому же, я тебе по –секрету скажу, эта самая Матрёна Косолапова, исключительно приятной клуглоты медведица. Приятно вспомнить, а потерять тааак жалко, что вот я всю зиму и проворочался. Думал, как бы её с медвежатами моими к себе жить позвать. Скучно мне, Хрустик. Вот оно чего.

— Это, ты чего удумал, старый хрыч? К медведице идти, да с медвежатами ей на глаза показаться? Да к себе на дом звать?

— Угу.

— Ааааа, ну ты сходи, сходи, она тебе башку твою умную враз оттяпает! Будешь седалищем своим думать, и то лучше получится! Где это видано, чтоб медведица с детишками к себе медведя допустила? Да она ж загрызёт!

— Это ты всё правильно говоришь, ну а вдруг у меня получиться её уговорить? Дама она разумная. Я бы за ребятишками приглядывал, учил их всему. И мне забава и ей отдых. Вдруг выгорит? А, Хруст?

— Потапыч, я тебя очень люблю, медведь ты правильный, и молодых хулиганов, что к тебе в угодья заходят, зря когтями не драл. Но ты, чегой-то недоспал пару месяцев, видать. Или на зиму мухомор с недогляду съел, вот он тебе весь рассудок то и отравил. Бредишь ты, косолапый…

— Косолапова… –произнёс задумчиво влюблённый медведь, услышав из речи мудрого друга только последнее слово. Вздохнул, перекатился с задних лап на передние, отряхнулся и пошёл.  Пошёл в сторону угодий Косолаповой Матрёны Семёновны.

Матрёна Семёновна к тому времени из берлоги своей уже давно выползла, сон материнский чуток и беспокоен. За зиму, место её укромное никто не нашёл, с собаками не обложил, костров рядом не палил, покой не тревожил. Но ей, как матери двоих упитанных малышей, от этого легче на душе не стало, забот прибыло вдвое. Думать теперь приходилось за троих, причём о себе в последнюю очередь. И если два топтыгинских отпрыска были круглы, пушисты и игривы, то она все свои запасы поизвела на молоко. Теперь надо бы подыскать чем подкрепиться. Будешь голодать сама, заголодают детки, раскричаться, зазовут беду. Весна, время для медведя самое тяжёлое в ход идут: молодые веточки ивняка, труха из пней и даже еловые ветки. ЧУдно бы найти муравейник и разворошить его, нализаться личинок. Да где уж, снег вон, ещё местами лежит.

Так думала Матрёна Семёновна, двигаясь кругами вокруг своей берлоги, тыкаясь носом в лесную подстилку, пытаясь под листьями отыскать замёрзшую бруснику или клюкву. Сделав так пару кругов, пощипав травок и корешков молодая мамаша завернула обратно, скоро холод разбудит малышей, надо бы вернуться и покормить, да присмотреть не обидел ли кто.

(7 оценок, среднее: 4,71 из 5)

Загрузка…