Страна : Канада
Михаил Узиков (авторский псевдоним – Михаил Уржаков). Место рождения – Уфа, Башкирия. Закончил Уральский Архитектурно-Художественный Университет (1990) и University of Liverpool, UK (1992) . В настоящий момент живет и работает креативным и арт директором в Шанхае, в Москве и Торонто. Автор нескольких книг, вышедших в издательствах АСТ/Ультракультура 2009 («Дом, который построил Майк»), Кабинетный Ученый 2015 («Кулуангва, The Ball» – переведена на китайский), Издательские решения 2018 («Казочки» — переведена и издана на английском и польском). «SIX. Хроники Кулуангвы» Работал креативным директором и художником-постановщиком на Киностудии «Страна». Как публицист сотрудничал с журналами: «Вещь-Док», «Move», «Стольник», «Архитектон» Более полная информация здесь. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A3%D0%B7%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B2,_%D0%9C%D0%B8%D1%85%D0%B0%D0%B8%D0%BB_%D0%AE%D1%80%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87
Country : Canada
Michael Mikhail Uzikov (author’s pseudonym — Mikhail Urzhakov). Michael Ouzikov was born in Ekaterinburg, Russia, graduated from the Ural Art and Architectural University (1990) with a Master’s degree in Art and Architecture. He spent another year doing post-graduate work at the Liverpool University School of Artists and Architects, in Liverpool, England. (1992) Currently lives and works as a creative and art director in Shanghai, Moscow and Toronto. Author of several books published by AST / Ultraculture 2009 (“The House Mike Built”), Cabinet Scientist 2015 (“Kuluangwa, The Ball” — translated into Chinese), Publishing Solutions 2018 (“Kazochki” — translated and published in English and Polish). «SIX. Chronicles of Kuluangwa» Currently lives and works as creative director and writer in Shanghai, Toronto, Moscow. Worked for a few years as production designer at the “State” film studio, Euro-Asia cinema Corp. As a publicist, has worked with the following publications: “VSH-Dock”, “Move”, “Stoll”, and “Architekton”. More information here. www.kuluangwa.com Wikipedia https://en.wikipedia.org/wiki/%D0%A3%D0%B7%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B2,_%D0%9C%D0%B8%D1%85 % D0% B0% D0% B8% D0% BB_% D0% AE% D1% 80% D1% 8C% D0% B5% D0% B2% D0% B8% D1% 87
Отрывок из романа «SIX. Хроники Кулуангвы»
ПЯТЬ
Я не думаю, что кто-то из нас вновь увидит солнце.
Стивен Кинг «Смиренные сестры»
Утро тяжело рождалось. Оно встретило Михаила лежащим на спине на полу горницы. Там, где он и заснул. Он повел руками вокруг себя, раздвинул ноги. Так делают дети, упав навзничь в свежий сугроб, двигая руками и ногами, создавая солнце.
«Вволю полежал, пора и вставать…» — подумал.
Этим утром он почувствовал, что перестает видеть боковым зрением. Теперь, чтобы повернуться и побрести в сторону, необходимо было поворачивать голову.
С каждым часом зрение словно бы сужалось: просторная комната превращалась в комнату поуже, потемнее. Наконец для Михаила наступил вечер — вечный вечер, часов около восьми. Он мог видеть теперь только то, что происходило в конце туннеля: полоска света и окружающие предметы становились все более расплывчатыми. В голове — тяжелые, болевые толчки. Это произошло к пяти вечера, а сейчас, утром, он ощутил жуткий страх. За эти четыре дня он каким-то образом смог адаптироваться к тому, что лишился четырех чувств. Но лишиться глаз, стать слепым – вот чего он боялся больше всего на свете, с самого малого возраста.
На глаза словно надавили пальцами. Замаячило размытое черное пятно. Пятно приближалось. Затем пропало, появилось снова где-то сбоку, прежде чем исчезнуть навсегда. Сухость в глазах удручала. Михаил поднимал руки и ничего не ощущал ни этими руками, ни веками глаз. Он страстно тер глаза, пытаясь разглядеть что-то вокруг, уменьшить зуд. На сухих кулаках оставались слезы, но он не чувствовал ни слез, ни кулаков.
Если бы кто-нибудь видел его и выражение его лица, то сказал бы, что перед ним ходячий труп с вытянутыми вперед руками.
Как там в Писании-то сказано: «Слепой не тот, кто не может видеть, а кто не хочет видеть и сам закрывает глаза». (Бабкино Писание; он вычитал это, перед тем как скрутить цигарку, вырвав для этого страницу.) Кое-как он выбрался из избы и попытался разглядеть, что происходит вокруг. Но, кроме плывущих черных пятен в глазах, не увидел ничего. Моментами наступало некоторое просветление — так он смог добраться до середины двора. Потом Михаил опять лег ничком — теперь уже на снег, перед будкой Рыжухи, раскинув по обыкновению руки. Лицо его было прозрачно-бледное, с синевой под веками.
Он лежал и думал о детях. О Володьке, которого сразу после окончания Третьей белофинской забрали «темные» при непонятных обстоятельствах из-за какого-то дурацкого мяча. Думал о дочери, ушедшей в город сразу после Второй белофинской. Рассуждал сам с собой о несладкой девичьей доле в России. О его странных и тем не менее близких до слез отношениях с Марфой. Марфой на самом деле уже мертвой — лежавшей сейчас в сенках под ремками. Короче, думал о всем том, чем определял для себя непонятным в обиходе словом «любовь». О том, что у них в селе, да и, пожалуй, везде, где он ни бывал, никто никогда не обсуждал и не выражал своих эмоций. Зачем? Баловство все это! Любовь. Амор… Бред!
Но сейчас, когда тело ничего не чувствовало, не мешали никакие запахи и вкусы, зрение практически исчезло и смотреть было не на что, а мысли стали чистыми, прозрачными, как стекло, он отчетливо представил их с Марфой дочь Наташу. Она уехала из Шигилей одна из первых, когда после Второй белофинской наступило некоторое послабление и у молодых жителей отключили «скрепные» чипы, разрешая передвигаться по стране, а потом даже выезжать в Ближнее, на нейтральную территорию между Россией и Белофиннией, к морю, там, где «тепло и яблоки». Она была красивая девушка, с маленькой грудью, тонкой талией и крепкими ногами чалдонки. В ее присутствии мужики в Шигилях раздували ноздри, мельтешили руками, готовые то ли хватать, то ли честь отдавать, то ли сучить лапками, как мухи. Да, красива необыкновенно, ровно в том смысле, какой и вкладывается в это слово: обыкновенная красота может остановить взгляд, может даже заставить разинуть рот и посмотреть вслед, но не вызывает желания любой ценой здесь и сейчас вступить в то же тайное общество, в котором состоит эта женщина. Ведь она состоит в этом обществе, иначе откуда такая уверенность, ладность? Наверняка как минимум из Каганата или Аркалыка? При виде такой красавицы всегда понимаешь, что где-то есть такие, как она, но мы их не видим, потому что это общество тайное. Тайное общество ходящих по воздуху. Они в любой момент могли из этого воздуха соткаться и защитить ее от всякой опасности. У нее всегда все получалось. Улыбка ее была заговорщицкая. Светлые волосы отливали золотом. Нос прямой и ровный. Лоб высокий. Все черты соразмерны. Не понятно, в кого она пошла. Просто взяла все лучшее ото всех родственников, родителей, теток и дядек, давних и неблизких, живших еще до инцеста Шигилей, еще задолго до Новой Экзистенции. А может, смещение и накладка времени, пространства и всего живого, которое так заметно началось уже после первой недели Нового мира, так помогло Наташе преобразиться.
Наташа перебралась в город № 132, в пятистах километрах от Шигилей, и устроилась на Маслобойнозавод № 6. Поселилась в однушке. (Зарезали мы тогда под это дело порося, улыбнулся Михаил.)
Обычная русская женщина, размышлял Михаил, такая вот, одна в чужом городе, живет в ужасной ободранной пятиэтажке, в которой подъезды изгажены и пахнут кошачьей мочой, в которых двери шатаются. Почтовые ящики — на них какие-то надписи, многие дверцы вырваны, а уцелевшие прокоптились от сожженной почты и листовок Партии Свободной Мысли Христа. Дверь в квартиру Наташи познала много покрасок, старые слои облупились, обнажая проплешины. В прихожей, обыкновенно справа, с ноября стоит мешок или 25-килограммовая сетка картошки — прямо на пути, мешает проходу. Но зато этот мешок внушает счастье. На сколько его хватит? До марта, а может, даже до начала мая? Слева — убогий туалет, совмещённый. Но дело не в том, что он совмещённый, а в том, что там какая-то плитка 50-х годов, еще той эпохи, еще не этого первого Царствования, еще довоенная, добелофинская, даже до времен первой экзистенции какая-то совершенно ужасная, с черным слизким грибком вдоль ванны.
Кран — им можно пользоваться, но надо вот здесь придерживать. Вот здесь придерживаешь, иначе струя бьёт в сторону, заливает пол и моментально протекает вниз, к соседу. Сосед — алкаш уже с пятнадцати лет, который не призван был на войну по причине вялотекущей шизофрении, который, по приказу Комитета Великого Движения, собирает по дорогам рваные покрышки, режет их на куски у себя в квартире и носит на приемный пункт этими кусками в качестве топлива — на Маслозавод-6… Там ими топят печи, и дым идет, как в Освенциме, по всему городу № 132. У него квартира забита покрышками от машин «Грэйт Вол» дальнобойщиков с трассы номер 69, Гванджоу — Хельсинки.
А кран этот снизу всё время перекрывать нужно, чтобы он не тёк. Абсолютно верно! Надо таким круглым металлическим вентилем перекрывать, стоя на коленях, потому что течёт. И его надо вот здесь придерживать — и тогда будет всё хорошо. Но иногда струя бьёт в сторону, в стену, и это очень плохо, сосед этот снизу приходит ругаться и жаловаться. Но он хороший, он иногда, когда не пьян, хоть и редко, пожалеет ее. Бобрик седых волос на отекшей шишкастой голове выдает из него «городского» человека, а не простого шигилинского механизатора. Он обнимет ее иногда, прижмет к своему волосатому телу, тонкие синие вены на его пивных титьках мелко подрагивают, он страстно, как сам думает, облапит ее, обслюнявит, заберется рукой в трусы… И так далее.
Там всюду висят какие-то веревки, по ее ванной комнате, полно всяких веревок, на которых и висят ее ужасные трусы, которые подошли бы проституткам, всюду висят какие-то ужасные, застиранные чулки из полиэстера. Все это паскудное, все это страшное, все это унылое. Постыло все… Она идет на кухню, где пахнет прогорклым маслом. И как-то уютно даже пахнет давно не стиранным халатом. Вот и вся жизнь нашей женщины, русской современницы. Она же на самом-то деле всю свою взрослую жизнь хочет чего-то другого, поэтому она и уехала из Шигилей, хочет чего-то байронистического, чтобы её… Любили, что ли?
Михаил даже как будто почувствовал, как из его глаз вытекло несколько ненужных слез.
А мужик, он что? Смысл в том, действительно, что мужчина стремится… Всегда стремится в гору! Вот есть гора. Наверху флажок. И тебя не пускают. Руками, ногами, лабиринтами — не пускают к горе. Ты должен дойти. Это логика мужчины — дойти. Не спать, не есть — дойти. И он идет, идет, идет… Не жрет, не спит, не пьет, пока не дойдет до флажка. И вот он дошел — дело сделано. Все! И только после этого она влюбляется в него. И мы не можем её за это осуждать. Никак не можем осуждать, абсолютно не можем осуждать! Никогда! Нет, нельзя осуждать. Делать негативный вывод из этого — просто отвратительно. Особенно когда тупо лежишь на спине, лишенный всех физических чувств, на этом зассанном Рыжухой снегу…
Михаил мысленно продолжил свой путь по подъезду хрущевки и задержался на четвертом этаже, в квартире № 12. Когда у них открываешь дверь, то видишь шкаф в коридоре, чувствуешь, прямо «слышишь» эти запахи. Это запахи настоянной кирзы, всюду скомканные паховые волосы, неприятная отрыжка, эти подмышки, всё это сильно прокурено. Наташины соседи эти, сверху, думают, что если вентилировать, открывать форточку, то запаха не будет. На самом деле это иллюзия. Им невозможно это понять. Эти все запахи водки, разлагающейся печени, паховых волос — это не только квартира на четвертом этаже, это большинство квартир в городе № 132. Пусть не большинство — половина.
Заходишь — оторопь берет. Лучшее, что в этой квартире есть, — выщербленные доски на полу. Ужасные, скрипящие. Лучшее, что есть в этой квартире, — на гвоздике пальто. Потому что человек, когда выходит из этой квартиры в мир, надевая это пальто, снятое с гвоздика в стене, кажется нормальным. Если пройти не один метр внутрь квартиры, а целых пять метров, поймешь, что лучшее, что здесь есть, — около двери, а дальше всё хуже, хуже, хуже. Дальше неприбранные кровати, все это воняет кошачьей мочой, какие-то огурцы в ванной, такой же, как у всех, мешок с картошкой у входа. Все это омерзительно, окончательно, невозможно постыло.
И всюду по шкафам спят дети, которые никогда не мылись. Вообще никогда не мылись, понимаете! У них опарыши в жопе, гнойные конъюнктивитные глаза, спутанные волосы со вшами и так далее. Ужас какой-то!
Особенно это прогрессировало на второй год Новой Экзистенции, когда стало уже понятно, что время, по какой-то неведомой (или ведомой немногим) причине, начало наслаиваться. И прошедшие десятилетия и столетия стали перекрывать настоящее и уходить своими корнями в будущее. В вещах, делах, поведении людей. То, что вскоре привело к началу Первой белофинской. К первому — сначала тактическому, а потом и стратегическому — ядерному удару по Норвегии как родине викингов. Викингов, которые в совсем недалеком прошлом гурьбой, судя по историческим фолиантам, пошли на матушку Русь и насиловали наших женщин, убивали из автоматов и пулеметов наших детей, а мужчин уводили в полон. Вторая бомба была сброшена на Финляндию, но не разорвалась, и это-то как раз и положило начало войне. Первой Отечественной белофинской войне. Эти две бомбы были последние в арсенале Великой Руси. Все остальные, по всеобщей договоренности в год начала Новой Экзистенции, были уничтожены, заряды нейтрализованы, а из высвободившегося металлолома страна произвела миллионы титановых лопат. Легких, прочных, удобных. Часть роздали по деревням, часть безвозмездно передали черному рабочему населению Африки, тогда еще нейтральной. Таким образом сбылось пророчество святого Владимира на Втором съезде ПСМХ: «Будьте уверены, что тот, кто не помнит прошлого, всенепременно увидит его повторение».
Так Михаил тихо и спокойно вспоминал дела минувших десяти-столетий. Мысли его прыгали, пытаясь остановиться на каком-то одном воспоминании, но, как и утверждали государственные медицинские светила, в условиях новой эпохи наслаивающихся времен это становилось практически невозможным. И он сконцентрировался опять на «детях в шкафу», поворачивая голову и вдыхая пустой, холодный воздух. Кто они, люди, живущие в городе № 132? Кто они? Я смотрю на сотни окон, которые сейчас перед моими глазами, и вижу сквозь них, как там в шкафах спят дети. Если не сквозь каждое окно, то по крайней мере сквозь каждое второе. Ну, примерно так. Всё это кошмар, кошмар! Они жрут кошачий корм, который случайно выпал из пакета ГосЗверКорма. Эти дети, ползающие по полу, они не разговаривают. Они никогда не были в школе. А может, и хорошо, что они не были в школе. Иначе разучивали бы там лживые речевки. Ходили бы строем во время послеобеденных прогулок по стадиону.
Раз-два, три-четыре,
Три-четыре, раз-два!
А как ноченька пришла, раз-два!
Вылез немец из мешка, раз-два!
Выполз молча с ероплана,
Вынул ножик из харама,
Жупайдияс-жупайдас, раз-два!
Нам любая девка даст!
Ходили бы на уроки Партии Свободной Мысли Христа.
А ведь, возможно даже, Бог и святой Владимир специально хранят их там, в шкафах? Хранят своей верой? Может быть, это люди будущего? Их однажды достанут из шкафов, научат писать, читать, сливать за собой воду в клозете. Какие-то полезные навыки им привьют: надевать и шнуровать обувь, к примеру. К тому времени им будет уже лет по тридцать. И они составят костяк будущего России, эти дети из шкафов. Потому что они цельные, их мозг не травмирован лицемерием, подлостью, скотством. Они честные маугли. Стоит их заставить выбраться из пещер, из шкафов, они смогут стать приличными людьми. В конце концов даже смогут отзываться на кличку. С ними можно построить будущее, мне кажется. У них не засраны мозги лицемерием и подлостью. Мне кажется, они лучше нас. Они лучше нас! — повторил убежденно Михаил.
Но самое ужасное заключается в том, что даже если через тридцать лет этим детям скажут: «Давайте, выползайте, кончилось ваше шкафное время! Впереди свобода!» — они ответят на своем «шкафном» языке: «Мы хотим назад, в шкаф! Нам не нужна свобода. Это ужасное, гнилое изобретение белофиннов — свобода! Свобода ведет нас к горю, к сиротству. Мы думали — вот пришел отец наш и спаситель; а отец и спаситель говорит: “Вы свободны!” — Что значит — свободны? Да мы не хотим быть свободными, отец родной. Дай нам забраться назад в шкаф! Мы верим тебе, береги нас в шкафу!»
То есть мы воспринимаем слова «вы свободны» как пощечину, будто нам по роже надавали, сделала вывод Михаил.
Он повернул голову и прямо у носа различил блекло расплывающийся образ корабельной цепи, к которой годами была прикована Рыжуха. Он высунул сухой язык и попытался лизнуть эту цепь, чтобы вернуть себе яркое детское воспоминание — как он, маленький мальчик, лизал дверную ручку в январе, это было в детском дошкольном учреждении ДетГосСад. Но цепь ускользала, уплывала, а вскоре совсем пропала — Михаил попал в кромешную тьму с проблесками расплывшихся — как хозяйственное мыло, растворенное в воде — пятен. Он опять с силой надавил пальцами на глазные яблоки, пытаясь причинить себе тукую желанную в данный момент боль, но ничего не было: ни боли, ни света. И Михаил вернулся к своим мыслям о любви, о семье, к мыслям о доченьке Наташе как символу этой его любви.
Любовь ведь она не повинуется никому. Мы не можем заставить себя полюбить кого-то. Точно так же не можем разлюбить. Любовь выбирает нас, а не мы ее. Она, доченька, просто хочет, чтобы её байронистическое что-то… Как бы это собрать в мысль (вот бы врач Чех помог сейчас, поддержал бы разговор о Байроне, он ведь ему все эти байроновские книги подсовывал в госпитале)… Какие-то ветры юга пришли, с юга пришли, из белофинского зарубежья, подхватили её, милую Наташу… Чтобы её подхватил этот ветер страшный, этот вихрь, как маленькую девочку, и унёс в страну Оз. Как же звали ту девочку? Да! Элли! Элли вместе с домиком! И чтобы это случилось в каком-то романтическом правильном месте, на нейтральной территории, между этими постоянными паскудными войнами, у моря, под пальмами, где невероятно галантный, как будто белофинн, а на самом деле турок… Турки ведь стали белофиннами сразу после падения Константинополя от Красной волны, но все-таки смогли удержать нейтралитет и сейчас принимали всех на своей нейтральной территории у Зеленого моря. Но ты уверена, что он белофинн? Нет, это турок? Ну, неважно. Где-то как будто даже итальянец, чуть небритый, такой сухой — не как наши жлобы, с пивным брюхом, с дряблой кожей, через которую видна сетка вен, капилляров.
Русский мужчина — он такой хобяк, хряк с опухшим, красным, некрасивым лицом и запахом говна изо рта, и у него на боках в нежных местах кожи рядом с его огромными сиськами, над белым огромным животом с пупочной грыжей проступают эти самые капилляры. Совсем как у соседа по подъезду, с кучей автомобильных покрышек. Он скажет что-нибудь пискляво и захлопнет маленький ротик обиженной складкой губ. Это очень некрасиво, и как-то жалобно-жутко, и тошнотно. И жизнь, и без того горькая, кажется уж совсем паскудной-паскудной.
А этот белофинн, как водится, смуглый, с упругой прохладной кожей, воркующий что-то вроде: «Ти мая каралэва! Ти мая каралэва, Наташа, Наташа! Наташа-а-а! Я подарю тэбе луну и звозды! Всё, что хочэшь, я тэбе подарю! Мамой клянус!» Он говорит, что на один твой сосок можно повесить пальто, а на другой его кепку, а изгибы твоего тела напоминают остров Крит. (Где он, этот Крит…?) И так и рвется этот смуглый воркующий белофинн к заветному месту в твоём теле.
Ты, конечно, в смущении, отдаёшься ему. Ну и что теперь делать? Это нормально. Тем более что это экстракультурно. То есть тебя же извлекли из твоей вонючей, пропахшей кошачьей и не только мочой пятиэтажки, и ты как бы на другой планете. Это экстракультурно, это экстрапонятийно, это за пределами понятий. Ни мама, ни папа, ни подруги, которые постоянно твоему телу завидовали, никогда тебя не осудят. Никогда. И потом — ведь это же и есть счастье, и оно скоротечно, как все вокруг. Потому что постоянно счастливым может быть только слабоумный. Поэтому что ж судить и завидовать…
К тому же в силу своего характера Наташа никому никогда ничего не расскажет. Характер ведь, как трусы, обязательно нужно иметь, но выставлять напоказ не нужно. И это маленькое счастье так и останется с Наташей до самого последнего ее дня, когда однажды ночью город № 132 накроет Красной волной. Последнего дня девочки моей. Наташеньки моей. Когда неведомая, пылающая сила разметает все эти трущобы панельных пяти-девятиэтажек, сровняет их с землей и попрет неостановимо дальше на запад, на запад… А уж из Шигилей в своё время уехать, пусть даже в город № 132, было самым настоящим счастьем.
***
До Новой Экзистенции люди жил в ужасающем положении. Как рабы, на коленях. Нет-нет, неправда. На коленях — это значит искренне. Это не рабство, это пресмыкание. Рабами можно быть, стоя смирно. Можно встать смирно, очень красиво, гордо развернуть плечи, и при этом быть рабами. Бывает удалое рабство. Знаете, такое рабство с удалью. Бывает рабство разухабистое. Бывает богатырское рабство.
Новая Экзистенция навалилась нежданно, 21 декабря 2012 года, и пошла быстротечно и непонятно. Все вокруг стало меняться само собой и не поддавалось регуляции. Просто шло и шло. Все ждали, что в новом времени, после побед в трех разрушительных войнах, все изменится. Но и сейчас все было одинаково ужасно.
Что меняется в жизни русского народа? В действительно меняется. Например, 30 тысяч лет назад здесь ходили мамонты, а сейчас уже не ходят. Какие-то вещи поменялись. Мамонтов вот не стало. Динозавров не стало. Какие-то жалкие 65 миллионов лет назад здесь, конкретно вот здесь, прямо у общественной бани села Шигили, ходили динозавры. Сейчас ни одного нет, просто нет, и все. То есть что-то меняется. Меняется в лучшую сторону.
Но положение русских почему-то было и есть абсолютно ужасающим всегда. Когда запускали Юрия Гагарина в космос, люди в городе № 132 вытирали задницу газетой. Ничего больше не было. Но газеты были. В деревне Шигили газет не было — были лопухи. В МосКе была туалетная бумага, жесткая, но иногда и она заканчивалась, и в ход шли все те же газеты. Продукты добывали. Иногда в городе № 132 выкидывали апельсины, все бежали — надо взять. Потому что в этом году больше апельсинов не будет. Вообще, ни одного. Но пока вот они, апельсины, есть — и два дня еще можно купить. А следующие 363 дня придется обходиться без них. Земляника будет местная, картошка на рынке, редька, лук, пенька, конечно, а всего остального не будет. То есть жители города № 132 существовали как абсолютно проклятые люди, проклятые никчемные люди. Это москвичи, каганат московский, зажравшиеся жили, колбасу всяко-разную покупали, сыр голландский с дырками. Сыр голландский местного производства, правда. А те, кто из № 132, не знали такого сыра и такой колбасы. Они знали, что апельсины два дня в году, виноград — один день. А что, какой еще виноград? Иди с дерева сорви. Виноград есть? Нет. Что у тебя здесь, Крым, что ли, идиот?
Несчастные, забитые, на уровне субсистенции выживания люди, которые ездили на омерзительных машинах, если могли их достать. Достать это говно — «копейку», у которой постоянно текли тормоза, отваливались детали и никогда, слышите, никогда не работали дворники. На гОвно-машинах ездили, жили в гОвно-квартирах, вытирали жопу газетой. При Юрии Гагарине, и позже, и сейчас. И через десять лет, и через двадцать лет — той же самой газетой. Презренные нищие.
И сегодня мы такие же, один в один. Ни в какой другой стране нет такой гибельности! И ни в какой другой стране нет такой святости!
Но разница есть. И огромная разница! Мы потеряли милосердие, сочувствие, сострадание — нет их сейчас. А тогда были. Люди жили бедно, но духовно собранно. Вот чем то время отличалось от этого. А самое главное — тогда деньги отбирали у людей ради Юрия Гагарина, Белки и Стрелки, до какой-то степени люди были даже рады этому и благодарны. А сегодня наши деньги забирают у нас ради яхт святых, равноапостольных высокопоставленных князей-императоров. Нужна же новая яхта равноапостольному, сколько можно на одной и той же? Второй год уже. Вы же должны понимать! Она уже прохудилась, яхта эта, как старый носок. Опять же усадьба в Средиземноморской Белофинляндии нуждается в достройке третьего конюшенного комплекса. Не будут же миниатюрные лошадки для любимой внучки под открытым небом жить. Их не много, лошадок. Табун небольшой, 26 голов. Коньки-горбунки и лошадки-сладки — каждой по паре. Деда ду-ду, ду-ду деда!
В этом разница. Мы готовы к тому, чтобы нас обирали до нитки ради престижа и величия страны, но мы не готовы или нас до известной степени смущает, когда нас обирают ради новых яхт или миниатюрных лошадок. Но главное — мы согласны, чтобы нас обирали. В этом счастье русского человека. Всегда!
Мы все мечтаем только о величии страны. Мы готовы землю жрать ради величия нашей страны. Мы великая нация ровно потому, что нам на себя наплевать. Мы думаем только и всегда о государстве. Государство должно быть великим, а мы будем жить в говноквартирах, ездить на говномашинах, одеваться как последние подонки и так далее. Лишь бы государство было сильным — вот наша главная идея. Мы все выбираем мощь государства в ущерб себе. Потому что мы самозабвенно служим государству. Мучительство — единственное, что никогда не надоест.
Я помню первый год Новой Экзистенции — лопаты из титана, из оборонных ракет… Все старались купить лопаты из титана, которые подпольно делали наши оборонные предприятия из утилизированных баллистических ракет. Лопату для огорода, чтобы землю копать. Вон одна у нас до сих пор в сараюшке валяется…
(38 оценок, среднее: 4,61 из 5)
Загрузка...