Александр Митрохин

Отрывок из повести “Тоскливое очарование вещей”

Предисловие.

Лет десять назад я услышал от бармена, с кем работал, одну странную теорию, в которую тогда ни я, ни даже, наверное, он сам не поверил. И спустя время после того странного разговора, когда годы уже стали превращаться в забытые архивные данные, эта фраза показалась на поверхности моего внутреннего мира, как иногда утопленник всплывает после того, как его тело наберет воды и неприятно распухнет. Она витала возле меня в период и возраст, когда некоторые из нас задаются вопросом: «Зачем это все?..» Я, конечно, говорю не о том, как сходить пописать или для чего идти на работу. Пытаясь отыскать ответ на возникший вопрос в потоке электронов моих и чужих размышлений, пролистывая память, как старую книгу, я неожиданно, где-то на задворках моего невербального мозгового амбара, увидел тусклый огонек далекой мысли, идеи, которая маячила и светилась фразой того бармена. Безусловно, она не была первым ответом, пришедшим во время тех поисков, и в какие-то другие ответы я, пожалуй, даже больше уверовал и верю сейчас, но он оказался наиболее кинематографичным, так сказали бы в кино. Я дам себе право создать свой термин — эпистолярнопригодным. Эта теория дала толчок для создания будущего произведения. Конечно, она была изначально всего лишь зерном, которое не дало бы плодов, если бы его не посадили ко мне в голову и не удобрили красивой музыкой, прекрасными строками книг. Без ярких снов не родилось бы того, что вы держите сейчас в руках, но и без плохого этого бы тоже не случилось: без плохих поступков людей, без уныния, без лжи, без похоти, гордыни, гнева и убийства — мы все обречены на них. 

Какой именно была та фраза бармена из ресторана, я вам сказать не могу, поскольку ожидание наполняет сосуд желания до краев, отбирая при этом возможность прикоснуться к вину истины губами и наделяя его еще большим ароматом вожделения. Эта фраза, по сути, всего лишь соединение нескольких слов, но она оказалась для меня настолько трансцендентно глубокой, что я решил даже об этом написать книгу. Надеюсь, вы поймете, что он мне сказал.

Перед тем как вы начнете читать, хочется сказать, что вам наверняка покажется, будто личности из этой книги действительно живут среди нас или когда-то жили — конкретные персонажи, но заверю вас, что все это является исключительно моей фантазией, которая взяла воображаемых людей, реальные человеческие качества и создала своих «Франкенштейнов», «Буратино» или кто там еще есть. Приятного… 

Переступив границу зрелых лет,

я в темный лес забрел и заблудился.

И понял, что назад дороги нет…

Данте Алигьери

• Спектр

Был свет истинный,

Который просвещает всякого человека,

приходящего в мир.

Ев. от Иоанна гл.1 ст.9

Просто на секунду показалось, что в мире все наладилось. Деревья как прежде стали зелеными, небо синим, радуга разноцветной, женщины милы и безобидны, мужчины внешне брутальны и джентльмены во фразах, геи утонченны и вежливы, лесбиянки с короткими стрижками, в брючных костюмах, несгибаемы и радикальны, дети наивны, непосредственны, прозорливы, смотрящие в корень проблемы и суть жизни, а не рассуждающие о философии, как все эти служители литературы, этики, политики, идеологии. Показалось, что мы вернулись в точку, где жизнью движут, казалось бы, первостепенно одни лишь инстинкты, но все гораздо глубже — в первородстве. И сейчас в этой точке вопрос заключается в том, дан ли нам мозг и сознание для того, чтобы мы сумели ими воспользоваться как оружием и как механизмом управления вселенной, или они — эта кара, данная нам богом, которыми он хотел нас наделить, как самого себя, дабы мы вечно пребывали в страдании, откладывая прочтение своей судьбы, анестезируя боль наркотиками, алкоголем, любовью и верой в создателя?!

Я вижу большое, всеобъемлющее, всезаполняющее, бездонное пространство белого света. Оно ничем не отличается от тьмы, правда что цветом. Ты не различаешь в нем ни своих конечностей, ни других персонажей реалии и сказки, в которую тебя опустил неведомо кто. Только яркий свет. Он в тебе — в твоих глазах, потому как ты считаешь, что это первый орган, способный различать цвета и окружающее, в руках, потому как ты видишь вместо них свет, в ногах, потому как они продолжаются неосязаемостью вселенской белизны. Даже твое сознание кажется белоснежным, словно шерсть полярного медведя, незапятнанная кровью. Твои внутренние органы кажутся сияющим солнечным светом, но только не тем, который мы привыкли видеть, доходящим до земли и наших зрачков, а всепоглощающим белым светом, который внутри него самого. Ты пребываешь в нем долго! Кажется, долго, кажется, вечность, кажется, ты и есть сама сверхновая, сам источник первозданности. Кажущийся источник всего. Кажущееся начало всего.

В этом белом свете нет ничего. Нет ни тебя, нет ни мира — сплошная мантра белого света. Все что ты знаешь, а знаешь ты в абсолютном счете на этой стадии твоего развития ничего, окрашено белым светом, как в монохромном кино: есть лишь оттенки белого цвета, но в этом фильме он только один — сияющий. Его нельзя ни с чем сравнить! Нет такого предмета на земле, который бы передавал тот свет, вернее, чувственное восприятие его, ощутимое в тот момент. Он все! Он над всем и во всем, он во мне и во всех. Я и есть он.

Дальше был черный цвет! Цвет неизвестности, цвет паники, всепожирающей, низвергнувшейся бездны! Цвет апокалипсиса, цвет конца начала. За белым светом резко наступила тьма, будто в комнате вдруг выключили свет, и пока глаза не смогли привыкнуть к темноте, ты блуждаешь в дьявольской ночи, словно вдобавок ко всему тебя еще лишили и глаз. По сути, две эти крайности ничем не отличаются: в одной ты видишь или, вернее сказать, тоже ничего не видишь в кромешном белом свете, а на этом полюсе ты видишь только ночь без луны. Те же руки, ноги, сердца, желудки и сознание — только во всепоглощающем черном свете. Теперь черный цвет начало всего. Это все! Черный свет, как и белый, — начало всего! 

Цвет солнца. Только не прямого, слепящего в глаза, обжигающего роговицу, а затемненного пеленой века. Красный. Цвет начала света, не сам еще свет, а его рождение, условная отправная точка расцвета всех цветов радуги. И хотя мы привыкли понимать, что отец или мать всех цветов на земле — это белый, но в тот момент казалось, что именно красный родил все остальное, что случилось после. Очевидно, красный тоже был началом всего. 

Каждая стадия формирования мысли проходила под своим особым клеймом, оставленным спектром белого цвета, которому по сути неоткуда было взяться — все было в абсолюте, в самом центре, в безвоздушном, бесцветном вакууме. Все было нигде и везде, одновременно мной здесь, несуществующим и не существовавшим когда-либо.

При рождении, как и у всех детей, глаза в этот раз привычно подернулись соленой пеленой, но, как принято считать, не от невероятной боли, которую приносил легким кислород: до этого незнакомый в чистом виде газ, ведь детям в утробе иногда приходится впитывать через тонкую, связующую с этим миром нить пуповины и более отвратительную дрянь, нежели воздух, пронизанный дезинфицирующим больничной палаты, и даже не от безвозвратной потери единства со своей матерью брызгали фонтанами нераскрывшиеся глаза. Все дети при рождении плачут из-за повторившегося с ними дежавю, от сожаления, что вновь увидели это несовершенство, что заколдованный круг никак не может прерваться, колесо не хочет останавливаться. Они плачут и истерят до того момента, пока все не забудут и не научатся говорить, но даже если и тогда они будут невзначай умываться слезами, так это от того, что они во сне или вспышками наяву глубоко внутри, на уровне глубокой мысли вспомнят все и осознают несовершенство, но будет уже слишком поздно, чтобы облечь все это в слова, визуальный ряд или еще какой-нибудь доступный способ выражения информации. Мысль будет томить их: кого-то долго, на протяжении многих десятилетий до конца жизни, кто-то забудет это уже с первым словом. Связано это с опытом того, кто находится внутри этого младенца. Но всё мы это знали, когда только родились. Все читалось в наших влажных глазах, и большинство из нас хотело это быстрее забыть, поскольку мы осознавали, что память дана нам в первые годы жизни как наказание, как страдание. Мы не невинны при рождении, может, наш новый образ да, но вот мысли отнюдь нет. Мы все те же блуждающие в бесконечном ничто потоки нерушимых атомов, с отпечатком томов прошлого, что сделает из нас в будущем либо монстров, способных выпустить обойму из винтовки в главного редактора независимой французской газеты, провозглашающей свободу печати, разместившего карикатурные рисунки на пророка на полосе своего издания; либо людей, убивающих в погоне за власть в стране, разрывающую на части соседние и заокеанские государства с целью установить или разрушить баланс сил в мире, подбираясь к границе своего противника; либо прошлое сделает нас готовыми безвозмездно отдать свою жизнь за жизнь другого в борьбе со смертельным вирусом, пришедшим из азиатской страны. Наше будущее — зачастую это наше прошлое. Поэтому, рождаясь, мы плачем и плачем постоянно, поскольку только ты один, окруженный наивной радостью глупцов, знаешь, сколько жизней ты унес вместе с собой, когда накануне умирал, или сколько ты растлил малолеток, лжесвидетельствовал, убивал в утробе своей, крал, издевался над родителями, и ко всей этой памяти прибавляется горечь сожаления о том, что тебе показали долю секунды с другой стороны небытия, то, что ты не увидишь еще целую земную жизнь, показали  не запретный, но вместе с тем недостижимый плод, недостижимый пока только на эту жизнь. И, рождаясь вновь, ты плачешь, что тебя снова поместили сюда, на несовершенный, не останавливающийся земной шар, на котором тебя изнуряют стихии природы, главное — стихии чувств, их не потухающее пламя; а счастье, как мы его привыкли называть, на самом деле это всего лишь крупица, которую даже ни один микроскоп в мире, придуманный человеком, не сможет разглядеть, в отличие от того счастья, что мы видим перед своим рождением, показанное как мотивационный ролик, посылаемый для того, чтобы затем вновь окунуть нас поглубже в море зловоний, которые мы извергаем из наших внутренностей. 

(Пока оценок нет)

Загрузка…