Александр Андреев

Отрывок из новеллы “Сердце Малюты”

Сидя в автобусе, он в тысячный раз за свою жизнь злился на собственную пьяную болтовню, зная при том отлично, что поделать с собой ничего не может. Сошел на остановку раньше – купить еще водки. Зайдя за магазинчик, присел на край скамейки на детской площадке, с хрустом свинтил пробку, запрокинул голову и вылил себе в глотку чуть не полбутылки. На спинку скамейки, с другого ее края, опустился черный ворон. Серафим с прижатой к груди хорошо початой бутылкой уставился на ворона и смотрел на него не отрываясь. Ворон, в свою очередь, не отрываясь, смотрел на Серафима. Разница была лишь в том, что Серафим моргал, а ворон – нет. Глядя на Серафима можно было подумать, что он перестает понимать, кто ворон, а кто – Серафим. Глядя на ворона такого подумать было никак нельзя. Тем более, что ворон вдруг взял, да и улетел, что не заключало в себе ничего удивительного. Удивительное же случилось с Серафимом.
Он вдруг понял, что летит. Да, он летел! Он летел все выше, поднимаясь над домами, дворами и куполами, уже не похожими на перевернутые сердца, а больше на огромные золотые капли, словно с неба кто-то плакал золотом на город. Он сделал круг и, вернувшись, увидел внизу самого себя. Да, ясное дело, это он сам и есть, старший копщик Серафим, сидит на скамейке, уставясь в одну точку, с бутылкой в руке. Бутылка наклонилась, и водка льется на землю…
Дальше началось несусветное. Серафим бросил бутылку в песочницу, и нетвердым шагом направился почему-то к канцелярскому магазину. Оттуда вышел он с большой тетрадью под мышкой, упихивая в карман горсть авторучек. Запершись в своей квартирке, Серафим высыпал на стол авторучки и принялся что-то быстро писать в новой тетради. Он писал и писал, как заведенный, не останавливаясь и не понимая, что и зачем он пишет, пока сон не принудил его упасть головой на тетрадь. Очнувшись, он понял, что проспал работу, и что ему наплевать, но не понял, почему спал за столом, и почему перед ним тетрадь, исписанная явно его же рукой. Наконец, открыл он первую страницу.
«Дело в том, что я – ворон, – такими словами начиналась рукопись, – а имя мне Савва. Так поименовал меня, еще вороненком, первый мой хозяин, он же последний – боярин Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Хозяин мой был любимейшим из любимцев царя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, а заодно и Великим – за великое умение нагнать страху на великое число народа. Делал это царь Иван с одной благородной целью: искоренить измену в государстве, то есть, проще говоря, измену государю, за которой государева смерть последовала бы естественным, то бишь насильственным порядком. Вездесущий призрак измены угнетал разум Ивана Васильевича постоянно и мучительно, а потому с теми, в чьей верности сомневался он реже, ласковость его бывала чрезвычайной. К примеру, малорослого хозяина моего Григория Лукьяновича Скуратова государь в благостную минуту прозвал Малютой, и нежное прозвище на века приросло к самому выдающемуся из всех палачей всех времен. Нежность царскую Малюта заслуживал чаще прочих, ибо не зря возглавлял «высшую полицию». Был он большой мастер на любимое государево дело: искоренять измену. Цареву ласку отрабатывал он честно, денно и нощно нашептывая господину своему имена изменников, мечтающих «извести царя». А так как государь со страху верил, что изменником может стать любой, то и Малюте верил, как самому себе – тем охотнее, чем больше изменников обнаруживалось. И с милостивого царева дозволенья запытал Малюта до смерти тьмущую тьму народу, а еще более отдал на лютую казнь признавшихся в черных умыслах, какие им и не мерещились. И столько искоренилось тогда измены, что близился уже и полный ее конец. Но на тридцать третьем году славной жизни настал конец самому Малюте, и дело великое так и не доделалось…»
Серафим перевел глаза от тетради на окно, за которым мелькнули черные крылья.
«Это мой почерк!» – изумлялся Серафим. «На кой хрен я это все писал, даже и спьяну? Почему я – ворон? А если я и ворон, почему прожил такую гребаную уйму лет?»
Тут вспомнил он ясно, как летал вчера над куполами, и, обхватив голову, взялся читать дальше. Ворон Савва пересказывал вкратце свою беспримерно долгую жизнь на двух с лишним десятках листов, а на последней странице, на которой спал до утра Серафим, нашлось и разъяснение. По написанному выходило, что, живя так долго, на третьей сотне своих лет Савва обнаружил в себе чудесную способность. Своим незаурядным вороньим умом ухитрялся он входить в ум сильно пьяного человека и управлять им. И тогда пьяный человек, подчиняясь воле Саввы, вытворял странные штуки, совершал необычные для себя поступки и при том видел глазами Саввы.
«Если поверить, что это возможно, – мыслил Серафим, – то понятно, почему я летал над куполами, покупал тетрадку и полночи писал, что я ворон. Но ведь так и было! И что мне остается, как только верить?.. А полетать бы я не прочь и еще разок-другой».
И вновь – взмахи черных крыльев за окном! Серафим поспешил открыть раму и выглянул: никого и ничего. И вдруг: едва успел он отпрянуть от планирующей прямо на него черной птицы, как ворон влетел в окно! Приземлясь на раскрытую тетрадь, он раз-другой постучал в нее клювом. Остолбеневший Серафим не сразу понял, что ворон указывает ему на еще не прочитанную им маленькую приписку в самом низу последней страницы: «Ворон Савва нуждается в услугах копщика. Вознаграждение – старинный клад».
Становилось интересно. Серафим не раз слыхал о кладах, спрятанных в могилах, в гробах, в старых надгробиях, которые почему-либо раскалываются, а из них так и сыплются золотые червонцы. Он всегда мечтал найти клад. Его, можно сказать, преследовало предчувствие клада, и оттого работал он азартно, когда не мешало похмелье. Неужели мечта сбывается? Неужели эта уму непостижимая птица приведет его к сокровищу?
– Ты Савва? – спросил он и немедленно получил утвердительный ответ в виде картавого уханья, кивков, вытягивания шеи и щелканья клюва. Осторожно протянув руку, он погладил ворона, не выказавшего ни малейшего испуга.
– Ладно, Савва, выкладывай. Что надо сделать?
– Водка, – вполне отчетливо проскрипел Савва.
– Хочешь сказать, что надо напиться, чтобы опять писать под твою диктовку?
– Крух! Крух! Крух!
– Ладно, схожу в магазин. Ты как, здесь обождешь?
В ответ Савва махнул крыльями так, словно пожал плечами: «Зачем это?» И вылетел в окно.

Двух стаканов без закуски оказалось достаточно, чтобы Серафим почувствовал неудержимую тягу к литературному труду. Фразы входили в голову легкими толчками, будто кто-то копался в мозгу мягкой лопаткой из птичьих перьев.
«Горько горевал по убитому любимцу царь Иван, – писал Серафим. – И всех, кто гибели Малютиной мог быть причиной, а равно и тех, кто не мог, общим числом около ста, велел царь подвесить на вертелах и лично присматривал за их зажариванием. Сие, впрочем, хорошо известно, но мало кто знал и тогда о том, про что нынче не ведает ни одна душа, кроме меня, ворона Саввы.
Подобно многим властителям, великим и грозным, привержен был Иван Васильевич тайным наукам, с помощью коих намеревался жить вечно и править столько же. По наукам таким имелись у него свои секретные советники, умудренные не только по части бессмертия, но и во многих иных тайнах, за знание коих полагался костер. Один из тех советников умел посредством особой печи сжечь любую дрянь до такой меры, что оставался от той дряни камешек твердости чрезвычайной, ничем не сокрушимый, словно алмаз, и даже тверже. И вот, чтоб обессмертить на века самое верное сердце, какое изведал на жизненном пути царь Иван, повелел он обратить в такой камешек сердце Малюты.
Много дров пошло на это святое дело, месяца три работала особая печь, и получил царь заветный камешек, выжженный колдуном из пепла сердца Малютина. Камешек тот кощунственно поместил Иван Васильевич в дароносицу, повелев надлежаще закрепить его внутри. В той золотой царской дароносице, инкрустированной рубинами, всегда хранились освященные просвирки и вино, дабы великий царь, почитавший себя первейшим из священников, мог, когда ему вздумается, совершать таинство святого причастия над своими приближенными. При том приумножал царь кощунство свое еще и словами: «причащается раб божий тела и крови Господа нашего, а паки и верного сердца Малютина».
По смерти же Ивана Васильевича дароносицей с сердцем Малюты владели поочередно разные цари. Непонятной силой притягивала, привлекала она сердца царские. При всем отвращении к памяти Малюты Скуратова, ни в какую не желали государи московские расстаться со страшной реликвией. Но затем унаследовал ее царь, известный особой богобоязненностью. Устрашась соблазна, источаемого дароносицей, он призвал к себе святого провидца. И старец сказал царю: «Дароносица осквернена великим кощунством. Сердце дьявола, изъятое из человечьей плоти, смешано было со святыми дарами, и притом словесно приравнено к телу и крови Господа. И дьявол возликовал и вселился в дароносицу, и наполнил ее злом. Избавься от нее, государь, пока не явились беды великие».
Государь послушался старца, и дароносица с несокрушимым камешком была захоронена глубоко под землей, а где – известно теперь одному мне, ворону Савве. Но так долго живу я на земле, что чую, чего никто не чует: живо сердце Малютино. Тлеет в камешке адский огонь, и незримо восходят из-под земли дымы ядовитые, и никакая толща могильная не заслонит людей от сердечной отравы, от извечного проклятья – доносов, пыток и казней, свершаемых ради сохранности государей и их неправд. Савва должен забрать камешек. Пусть копщик извлечет его и отдаст во́рону, а себе заберет золотую дароносицу, инкрустированную рубинами».

(Пока оценок нет)

Загрузка…