Фани Виталь

Отрывок из повести“Птица на привязи ”

 

Я не могла полететь к ним сейчас. Город М. всё туже сжимал вокруг меня кольцо своих объятий. Не отпускал именно тогда, когда мне это было особенно нужно. Когда было необходимо улететь отсюда, чтобы найти их. Или, не найдя их, – сбежать куда подальше. 

 

Уже больше восьми дней я не могла дозвониться до них. До своих нерадивых родителей. Мы созванивались несколько раз в неделю. В основном звонила я. А сейчас… Ну, хорошо. Допустим, труба села, уоки-токи сломалась (это у них радио-рация такая — по клинике бегать), а городской у них – только на ресепшн, и офис-манагер решила срочно выйти замуж и свалить из страны. Но. Вы ж видите, что ребенок ваш не звонит уже три дня, – позвоните ему сами! 

 

У нормальных людей всё наоборот. Предки беспокоятся, трезвонят без конца, а детишки ведут себя безалаберно. За моими же — нужен глаз да глаз. Они ж к жизни не приспособлены абсолютно! Всё, что было у них тут в России, продали, организовали медицинский благотворительный фонд «MСF-A» (Medical Charitable Foundation for Help in Asia and Africa). Фонд это совсем небольшой, но какими-то титаническими усилиями мои родители открыли уже две с половиной клиники (две в Африке и одну вот-вот в Индонезии — ждут поступления грантов). 

 

Их гардероб ограничивается тремя парами белых халатов (а куда им ходить!), двумя сотнями пар бахил и неисчисляемым количеством резиновых перчаток, которые они меняют, как пикаперы девушек. Их автомобиль не блещет новизной, но зато с сиреной и мигалкой (в московских пробках такое бы любому пригодилось!). Они могут не есть по двое суток, когда во время эпидемий или стихийных бедствий необходимо делать одну операцию за другой. И кто, по-вашему, при таком спартанском раскладе должен за ними следить?! Да я с тринадцати лет звоню и напоминаю им о том, что нужно не забыть поесть, уволить загулявшую секретутку или сходить в парикмахерскую в конце месяца. 

 

Еще весной я не была уверена, помнят ли они, где и на каком курсе я училась в тот момент (по крайней мере, когда я училась в школе, классы они путали). Такие у меня родители — что теперь…

 

— Хватить усыновлять собственных родителей! – не раз говорил мне дедушка. – Тебе надо отпустить их. У них своя жизнь. 

 

Что значит отпустить? Я что, липучка? Я вообще никому о них не рассказываю. И даже более. Рассказываю совсем о других родителях. Но об этом потом. Всю эту нудную историю о реальных маме и папе я сейчас пересказываю только к тому, чтобы объяснить своё состояние – почему меня трясло. Да потому! Когда мы не могли связаться друг с другом больше недели (чего раньше вообще никогда не было), — вдруг передали о взрыве в Ямусукро… Две африканские клиники, которые курируют мои мама и папа, – как раз в Ямусукро и Аддис-Абебе. В момент взрыва родители могли находиться где угодно…

 

Поэтому, когда мне отказали в посольстве, я хотела просто задушить эту тетеньку-робота. Отказать в визе даже после моей клоунской попытки встать на голову! Тводжу мат… Дредатый меня вовремя оттащил от окошка. А то не знаю, что было бы… 

* * *

Вообще-то, если начистоту, ничего бы я с этой тёткой не сделала. Да и с девочкой, у которой птица на привязи. Хотя очень хотелось. Внутри я даю себе волю и за острым словом в карман не лезу. В своей голове я просто «brave heart». А в жизни…

***

Но если вы думаете, что сегодня, после моего позорного провала в посольстве, я сдалась, то вы меня не знаете.

 

Меня всегда учили быть кем угодно, только не собой. Поэтому, как только подвернулась первая же возможность — когда мне исполнилось четырнадцать, — я, между прочим, втайне от родителей, сменила чуждое мне имя на более земное. 

 

Вхожу в подъезд, поднимаюсь по плохо освещенной грязной лестнице на второй этаж. Стучу в дверь, вхожу в крохотный кабинет с тусклой лампочкой, свисающей прямо с потолка. Убогая канцелярская обстановка: письменный стол, за которым сидит женщина в милицейской форме, с убитыми перекисью волосами. Увидев меня, она молча встает из-за стола, достает из ящика шкафа новенький паспорт, протягивает его мне. Я открываю бордовую книжицу и с удивлением всматриваюсь в не менее чуждое для меня, чем прежнее, новое имя. 

 

Так, на восьмой день после своего дня рождения, я отсекла в своем имени много лишних букв и, после такого самообрезания, стала просто Аней.

Часть II

 

Г.

Мне хотелось думать, что я стала другим человеком. С обрезанным именем и «необрезанным сердцем» (читайте как с «непокорным»). И я начала новую жизнь… 

Опираясь спиной о раму распахнутого окна, я сижу на подоконнике. Во дворе тихо. Лисы, наверное, уже давно разбрелись по норам. А мне всё еще не спится. И в свою «нору» я не тороплюсь. 

 

Ночью мой Город М. особенно красив. Большинство окон в нашем дворе уже погасли. Тишина. Даже машин не слышно.  

 

Я протираю свои очки. Фонарь во дворе так ярок, что я могу рассмотреть себя и брата-близнеца на фотографиях, разбросанных повсюду. В голове у меня туманно, а точнее сказать – дымно. Двор весь тоже окутан таинственным смогом. Можно подумать, что там, внизу, сидит какой-то загадочный пиротехник и вытворяет весь этот смрад. Щурятся фонарные лучики, всё плывёт. И вот я, вообразив себя режиссером, командую в этот дым: «Мотор!» Площадка оживает, и сквозь пелену мне видится какое-то движение… 

 

Крэккк! Со двора доносится треск — будто разбили автомобильную фару. Снимаем сцену аварии? Я выглядываю в окно. Сквозь лёгкую дымку вижу, как квадратный джип-«холодильник», точно такой же, как тот, который чуть не задавил меня утром, въехал в зад моего любимого, аккуратно припаркованного кантримэна – моей минички, моей «божьей коровки»… О, май гад! И этот гад, осторожно, словно крадучись, теперь сдает назад. Я от негодования чуть в окно не вывалилась: мало того, что «холодильник» беспардонно наехал на «божью коровку», так он еще и собирается смыться! Наверняка пьяный. 

  

Но, отъехав на несколько метров, «холодильник» неожиданно останавливается, затем возвращается к «божьей коровке». Из джипа выходит девушка. 

 

Она внимательно осматривает повреждения на моей машине, затем на своей. Потом достает из кармана записную книжку, пишет в ней что-то, отрывает листок и всовывает его между лобовым стеклом и щеткой стеклоочистителя моей мини. Я наблюдаю за ней. 

 

— Что, решила покрасоваться?! – кричу я, вылезая из своего окопа, но стараясь не слишком будить соседей.  

 

Девушка поднимает голову.

 

 — Это ваша… «божья коровка»?

 

Назвать мою мини «божьей коровкой» — вот это наглость! Я только дедушке позволяю это. Кстати, как она догадалась? Неужели в темноте разглядела наклейку?

* * *

Я задумчиво тренькаю струной старенькой виолончели, которая стоит в углу гостиной, словно провинившийся ребенок.

 

— …Хищники сжирают травоядных, – продолжаю я свою речь. — Это общественный закон.

 

В прихожей, на высоком барном табурете, сидит девушка. Её огненно-рыжие кудри торчат в разные стороны. На этом табурете невозможно сидеть в уверенной позе, положив нога на ногу – поэтому сидеть ей приходится как птице на жердочке. С невозмутимым лицом она терпеливо выслушивает меня. А я обдаю ее таким холодом, что ей мало не кажется. 

 

— Законы тут ни при чем, — оправдывается Рыжая. — Я же говорю: двор узкий, развернуться толком негде… А тут ещё весь этот дым…

 

Хм, что правда, то правда. Двор у нас, действительно, – не развернуться. Рыжая смотрит на часы и вздыхает.

 

— Девушка, я уже полчаса перед вами оправдываюсь, — голос у нее глубокий, внушительный. — А я пришла всего лишь извиниться. Искренне. 

 

— А я всю жизнь наблюдаю за тем, как все искренне лицемерят!

 

Смотрю на Рыжую искоса: она перебирает в руках несколько купюр по сотне долларов. 

 

Я делаю вид, что струна виолончели беспокоит меня сейчас гораздо больше, нежели вмятина на «божьей коровке». Угрюмо угукаю и продолжаю терзать струну сильнее.

 

— Вы ведь не извиняться пришли, — повышаю я голос, — а предложить мне деньги! Чтобы вас потом по судам не таскали. Купить себе спокойствие!

 

Провожу ногтем вдоль по струне, издавая ужасный звук. Пусть помучится! Рыжая, сидя в прихожей, морщится от этого звука. А может быть, от моих слов…

 

— Поэтому денег я, — я выдерживаю паузу, — не возьму. И расписку вам… не дам! 

 

Рыжая вздыхает, смотрит на часы, удивленно поднимает брови. В уголках ее глаз мелькают насмешливые огоньки. Она встает.

 

— Очаровательно! – бросает она нагловато. — Вам что, деньги не нужны?! Или у вас есть на примете бесплатный автосервис? Поделитесь адресочком! 

 

Рыжая делает вид, что выходит из себя. Но я не собираюсь на это вестись. 

 

— Вот что я вам скажу, — девушка принимает воинственный вид, — вы разыгрываете из себя святого ангела с крыльями! И вам нравится делать вид…

 

Бэнц! – струна не выдерживает и лопается. Я бросаю виолончель на диван. 

 

— Да-да! Вид делать! Пошли вы все… С крыльями…

 

Это уже лопаюсь я — как порванная струна, — то ли от ее слов, то ли просто потому, что струна была последним тюком для перегруженного верблюда – после нелегкого сегодняшнего дня. Я съезжаю на пол, плачу навзрыд, присев на корточках в углу, где стояла виолончель. 

 

Крылья, крылья… Где мои крылья? Плачу так горько и безутешно, как только может плакать человек, у которого в последнее время в жизни как-то навалилось всё сразу, и потом вдруг какая-то мелочь выбивает напрочь… Сначала родители не отвечают, потом теракты там, потом отказы в визе, просроченный паспорт, «божью коровку» придавили, а тут еще заметили, что я бескрыла, как никогда… Рыжая, конечно, думает, что я просто истеричка. Но мне уже наплевать. 

 

Несколько мгновений Рыжая сидит на экзекуц-табурете, не шелохнувшись. Сидит с надеждой, что всё это прекратится, но делает вид, что сочувствует. А я, хоть и чувствую себя полной дурой, уже не могу остановиться – просто пробило на рёв. 

 

— Извините, — доносится из прихожей, — я, наверное… просто устала вас уговаривать, поэтому несу всякую чушь…

 

Входная дверь хлопает. Или это у соседей? Я прислушиваюсь, на секунду замирая. Оставшись наконец одна, плачу еще пуще — беззвучно, содрогаясь от внутренних рыданий, сильно зажмурив глаза… 

 

Может быть, это меня, как провинившегося ребенка, однажды поставили в этот угол, да так и забыли там?

 

Тут я чувствую прикосновение к своему плечу, вздрагиваю от неожиданности и поднимаю голову.

 

Рыжая протягивает мне пачку одноразовых платков. Я, потупив свой взгляд, вытираю платком нос, вижу ее босые ноги с педикюром цвета индиго. В прихожей валяются ее темно-синие мюли – понимаю, почему я не услышала, как бесшумно она подкралась. 

 

Рыжая шлепает босыми ногами через гостиную в кухню и через минуту приносит стакан воды. Она протягивает его мне, я жестом отказываюсь, начинаю рыдать еще сильнее. Тогда она отпивает сама, а потом вдруг как брызнет мне водой прямо в лицо! Я вздрагиваю от неожиданности. Он внезапности ее нагловатого вторжения. Но вода срабатывает, и постепенно я успокаиваюсь, продолжая судорожно всхлипывать. Все… люди… лицемеры… и… себя… …любы. И… Отгораживаюсь от мира руками, утвердив локти на коленях. 

 

Рыжая присаживается напротив, на корточки. Я разглядываю ее исподлобья, стыдливо пряча зареванное лицо за собственной рукой, выставленной на пьедестале моей коленки. Немного постарше меня, года на три-четыре. Не сказать чтобы красива, но довольно привлекательна. На кого же она похожа? Ужасно знакомое лицо… Приготовьтесь опять к «имаджинейшн спойлеру»! Я силюсь, но вспомнить никак не получается. 

 

Одета кэжуал, но стильно и с большим вкусом. Летняя жилетка-разлетайка – скорее всего, какой-нибудь авторский креатив, под ней тонкая футболка с надписью «I’m not saint», юбка – классика. Всё в тон, подобрано так, словно она только что вышла из лучшего бутика. А во взгляде – каких только чёртиков не прыгает! 

 

— У вас отношения с деньгами не заладились? Или с крыльями?

 

Из меня выпадает короткий истерический смешок. Я открываю лицо полностью, смотрю на Рыжую изучающе. Но она отвечает мне таким открытым уверенным взглядом, что я невольно отвожу глаза, пялясь куда-то в угол. 

 

— Наверное, и с тем, и с другим… — бормочу я.

 

Рыжая вздыхает, как будто облегченно.

 

— Понятно. По крайней мере, сейчас вы не… pretend… — подбирая слово по-русски, Рыжая нетерпеливо щелкает пальцами, — не притворяетесь… не делаете вид, что вам ничего от этой жизни не надо.

 

Отчего мне так знаком этот жест? Ах, да! Я ведь сама использую его в этой же ситуации – когда не могу подобрать слово на русском. Значит, она тоже билингвалка? Почему-то меня это радует. И на кого она всё-таки похожа? Я так часто типирую людей, устраивая им «дрим-кастинг» (этот похож на Бельмондо в молодости, а эта на Эмму Стоун, когда она состарится…), что могу с легкостью определить, чья лепка лица ближе всего тому или иному актеру, да и вообще – кто на кого похож. А тут я как-то подзастряла. Может быть, на героиню моего любимого в детстве американского мультика «Анастасия»? Но нет, не совсем то… К тому же это ведь только приблизительный типаж – рисованный персонаж. Я начала перебирать варианты всевозможных лиц, они замелькали у меня со скоростью компьютера, но пазл был для меня неразрешим. Я так увлеклась, что даже не заметила, как перестала всхлипывать. 

 

— Я рада, что вам стало полегче, — Рыжая уже влезла в свои мюли на каблуках. – Ладно, не буду сандалией, которая жмёт вам ногу…    

 

— Я, наверное, вас очень задержала… — встрепенулась я, вставая и стараясь быть формальной.

 

Рыжая смотрит на часы. Я замечаю, что она носит их на правой руке. Как я. 

 

— Да, если честно, — вздыхает она. — Поезд ушел. 

 

Она улыбается, хоть и с грустинкой, но я понимаю, что между нами как будто всё сгладилось. Я уже не парюсь совсем, и ее чертики из глаз тоже куда-то смылись. А глаза – безоблачные и ясные, как у Феликса. Я видела такие еще у детей. И у одного знакомого священника.  

 

— В буквальном смысле, — поясняет Рыжая. — Человек, который живет тут, в соседнем доме, уже «ту-ту»…

 

Она говорит это без тени сожаления, собираясь уходить. Я смотрю на нее, как на какое-то инопланетное существо. Тут мне в голову приходит нелепая мысль: почему-то мне вдруг кажется, что именно она, эта рыжая наглая девица, совершенно не похожая на меня, может мне помочь! Бред, конечно. Эпичнейший бред! Наверное, я от этих истерик совсем крезанулась…

 

— Не сердитесь на меня! — говорит Рыжая, уже направляясь в прихожую. — В чем-то вы правы. Я действительно судов остерегаюсь. У меня… два паспорта: начнут рыть – всплывет…

 

Тут у меня мелькает совершенно безумная догадка.

 

— Значит… два имени?

 

Рыжая смотрит на меня недоверчиво.

 

— Да, так получилось…

 

Она отвечает несколько рассеянно, собираясь уходить. Я словно пытаюсь осмыслить сказанное, ухожу в себя. 

 

— Всего хорошего. 

 

Я слышу, как хлопает входная дверь. Это выводит меня из заторможенности. Я выхожу в прихожую. 

 

На комоде замечаю несколько сотенных купюр в долларах. Выскакиваю на площадку. Рыжая еще у лифта. Слава богу! 

 

— Я подумала… давайте, я вам расписку напишу.

 

(Пока оценок нет)

Загрузка…