Александра Хоменок

Отрывок из детской прозы “Итальянские каникулы. Чао, лето!”

Чем ты старше,

тем больше вещей,

о которых ты можешь вспомнить

и радоваться этим воспоминаниям.

Кадзуми Юмото.

            Дни,

            в которых появилась музыка 

            В тринадцать лет ты знаешь о себе примерно все. Только из гороскопа. А так, возраст ни о чем. Среднее жизненное на всех фронтах. В самом расцвете только прыщики на лице. Со школой тоже все понятно: не высовывайся и учись себе тихонько. Кое-где опоздай, кое-что почитай. Хорошо, что с английским мы дружим — на него у меня большие надежды и предчувствие. Тем более Лёля сказала — учи язык и будет тебе летом Италия.

            А еще с музыкой у меня сложилось. Нет, на гитару меня Лёля не пустила.

            —  Я уже наигралась когда-то так, что ходила лунатиком по дому, — сказала она, — и вместо обычных — музыкальные диктанты в школе писала.

            Но Эдик тут проявился: притащил из гаража свою старую гитару, купил и натянул пластиковые струны, чтобы пальцы не так болели, настроил кое-как. Уж не знаю, чем он Лёлю задобрил, но гитару она в дом приняла и даже место ей обустроила, правда, за шкафом, подальше от своих глаз.

            Эдик как наоперируется за день, как придет домой весь такой вроде веселый, гитару достанет — и давай один и тот же мотив гонять по двадцать раз. Я всегда думала, что он это от хорошего настроения. Но Лёля его дольше знает и объяснила — что наоборот, поет, когда на работе плохо что-то, не ладится с больными питомцами или птичку жалко. Я поверить не могла — разве можно так самозабвенно играть и петь, если настроения нет? Оказалось, можно.

            Эдик наотрез отказался разучивать все песни кроме одной. Там про санитаров, которым я ни в коем случае не должна отдавать его гитару, когда они за ним придут. А когда это случится, я должна непременно спеть им всем песню про любовь. Вот такие там строчки. И так Эдик к этой песне прикипел, так жмурился, когда мы ее вместе пели, что я наконец согласилась — плохо ему, да. Когда человеку хорошо, не будет он так по струнам лобать и так неестественно хрипеть Вольским.
            Когда Лёли и Эдика не было дома, я потихоньку учила другие песни. И даже успела одну грустную и одну на английском. Один раз я в школе сыграла их, так для себя, на чужой гитаре, которую мне просто подержать дали. После этого меня в походы стали звать и я там играла и других учила.
            Но Лёля как-то раньше с работы вернулась и услышала, конечно, как я горлопаню, и вся застыдилась перед соседями, которые между прочим претензий не предъявляли.
            — Так значит! Теперь я для тебя тетя Лёля! — перекричала меня она и отвезла гитару бабе Маше.

            Но было уже поздно. Пальцы намертво запомнили аккорды, и я играла на невидимой гитаре не хуже, чем на настоящей. А вот Эдик еще угрюмее стал. Теперь ему не на чем было свое плохое настроение отыгрывать, и он записался на волейбол. Иногда мы с ним все же пели про санитаров, когда Лёля в свои туры ездила. Я мычала, создавая музыку, он пел. Получалось неплохо, даже соседи оценили, постукивая по батареям чем-то железным в ритм.
            Я даже нарисовала на картоне гриф в натуральную величину и на нем простым карандашом помечала аккорды — учила новые, повторяла старые. И до того заигралась, что меня в музыкальную группу взяли. Правда, в поп. И у всех там были сценические имена, как у «Spice Girls». А я себе никак придумать не могла. Пока это сочинение подвернулось.

            Майские дни,

            с дождями и новым именем

            Сочинения я плохо писать не умею. Всегда на «отлично» или около того. Особенно хорошо шли они в конце учебного года, когда правила заканчивались, а учебные дни — нет.
            — Катя, тут конкурс намечается, — подозвала меня после урока русского языка Алла Петровна. — Конкурс эпистолярного жанра, слышала о таком?
            — Это когда письма пишут?
            — Почти так. Это стиль речи, используемый при написании писем, открыток, телеграмм. А еще литературный прием в разных жанрах прозы. И тема… как раз твоя, — Алла Петровна протянула мне листок, который держала в руках.
            Жирным шрифтом было выделено
            «на тему: «Письмо человеку, которого мне не хватает»».
            — Угу, — сказала я и за секунды сгоняла куда-то в пятку, потом в мизинец, затем к правому уху и вернулась снова сюда, к себе, стоящей у учительского стола.
            — У тебя получится. Возьмешься? — и она обхватила пальцами мое запястье.
            — Попробую.
            — Вот и хорошо. Оценку я в любом случае тебе поставлю самую высокую.
            — До свидания, — промямлила я и потащила себя весом, наверное, с тонну из класса.
            Дома я сразу же достала бумажный гриф, несколько раз прогнала «Blondie», но легче не стала. Руки оставались тяжелыми, ноги гигантскими, голова чугунной. Я взялась на санитаров.

            ЧЕЛОВЕК

            КОТОРОГО МНЕ

            НЕ ХВАТАЕТ

             — варилось в чугунке.

            Человек, которого…
            После того, как я двадцать раз пропела про санитаров, вся стала пушинкой. Сняв зачем-то всю одежду, я залезла под одеяло и уснула. Повезло, что завтра был выходной — девятомай.

            Парад я, естественно, проспала. Зато к утру у меня было готово алиби: я писала сочинение. И это было сущей правдой. Все строчки — с первой до последней были точь-в-точь как спагетти, которые  я люблю — al dente.

            «Мама!» — крикнула маленькая девочка и побежала навстречу молодой женщине. Её пепельные волосы, наспех собранные в косу, совсем растрепались. И теперь в них беснуются полуденные лучи солнца. Её большие темные глаза блестят – дождалась. Молодая женщина ускоряет шаг. Их разделяют метры и нашпигованные ухабинами годы».

            Я писала так быстро, словно тренировала переборы самого Сантаны.
И когда к концу парада зарядил ливень, сочинение было готово. Я высунула уставшую руку в форточку, и она моментально намокла. Дождевая вода капала на пол, текла под мышку и ниже по животу, брызгала на лицо. Никому бы и в голову не пришло, что можно так промокнуть, стоя перед открытой форточкой. Но вода, казалось, лилась не снаружи, а изливалась изнутри.
            Человек, которого мне не хватает, это бы сразу понял. Теперь он жил в зеленой тетрадке. И пусть ко мне завалятся хоть все санитары мира, я все равно буду петь и писать про то, что я скучаю по нему.
           

            Когда Алла Петровна взяла у меня тетрадь, я выглядела сухой и довольной.
            — Вот только имя, — сказала я ей.
            — Имя?
            — Я не подписала.
            — Это обязательно. Как так — ты же автор.
            И она вернула мне тетрадь.
            Я села за первую парту, пстрикнула ручкой.
            Травина Кэт.
            Снова пстрикнула ручкой и протянула тетрадь обратно учительнице.
            — Кэт?
            — Да, теперь это мое имя. Типа псевдоним. Сочинительский и… сценический. Я в школьной музыкальной группе на гитаре играю.
            Она посмотрела в тетрадь, потом на меня, словно примеряла — в пору ли.
            — Допустимо… Кэт. Согласна, — улыбнулась она.
            — Теперь всегда буду Кэт, не по журналу, конечно, а по жизни и в музыке тоже. Я на гитаре играю.
            Алла Петровна приласкала тетрадь ладонями.
            — Договорились.
            Из школы в тот день я уходила человеком с новым именем.

            «You’ll nana see me complain m-m-m-m crying in the ra-i-i-in»[1],

            — напевала я, глотая буквы и весеннюю пыльцу. Мои волосы совсем растрепались, в них точно бесновались полуденные лучи солнца.

[1] Слова из песни «Crying in the rain» группы «A-ha».

(5 оценок, среднее: 4,80 из 5)

Загрузка…